Шрамы на стали (СИ)

И Гаскон всегда выбирал ее. Приходил, приносил ей головы врагов и взятые крепости, бахвально крича о подарках королеве; готов был умереть ради той, что всковырнула черствое разбойничье сердце — там в нем еще текла горячая живая кровь. Он, наивный мальчишка (теперь, с высоты прошедшей парочки лет-то виделось!), безнадежно полюбил королеву всем своим надорванным сердцем. По-песьи преданно — и едва ли кто-то, кроме ныне покойного Рейнарда Одо и Панталона, мог поспорить с ним в этом.

Что ж, пара лет мира — вот что они выкупили. И боялись заглядывать в будущее, спрашивать гадалок и ведьм — Мэва всегда гнала их прочь от себя. Им не нужны были пустые предсказания: она сама творила судьбу, упрямая и самоуверенная… В этом они были похожи.

Очередной поход возвращал во Вторую Северную, а все они никак не могли из нее вырасти. Напоминал душной погодой болотистый лес, граница с Ангреном была близка, и Гаскону изредка чудилось, что он узнает места. Все они одинаковы, как зеркала. Маленькие деревеньки, города, где дома ютились друг на друге… А может, все дело было в том, что они ехали близ Спаллы.

Идею объехать все земли, отходящие от войны, Мэве подкинул сам Гаскон; Виллем неожиданно выступил за него. Пусть это и значило, что мальцу придется оставаться в летней лирийской резиденции и разгребать все государственные дела, в которых — Гаскон точно знал — тонула Мэва, он радостно поддержал мысль, что королева должна интересоваться жизнью своих подданных, всех до единого, даже грязных кметов из приграничных деревень. Так принц, конечно, не говорил, это Гаскон сам додумал.

Война научила Мэву не верить аристократам, готовым тут же переметнуться к врагу: не один Колдуэлл был таков, ворота нильфгаардцам открыл весь совет, испугавшись за свои деньги. Гаскон, немного издеваясь, громко предлагал перевешать их всех, но Мэва решила не портить праздник видом опухших тел на виселицах. Однако согласилась с ними, что лучше не выслушивать доклады графов, а лично проехаться по своим землям и узнать жалобы, принять челобитные… Конечно, все эти напыщенные ублюдки не соглашались поначалу, твердя про опасность королеве. Мэва была непримирима.

Не одна неделя верхом. Наплевав на все лордские титулы, какими осыпала его щедрая Мэва, умеющая быть благодарной и отчаянно желающая наградить за то, что платы не требовало, Гаскон лез со своими людьми вперед, на разведку. Королевский кортеж тащился следом за наемниками и медлительной пехотой, и Гаскон мог поклясться, что слышит громкий командный голос Мэвы, не желавшей прятаться за стражей. Улыбался, свободно проезжая рядом.

В один из дней они, чуть изменив маршрут, наехали на разрушенную деревню, о которой болтали крестьяне, — на ту самую, где угнездилась плохо сколоченная банда, и сражались бок о бок, как в старые времена. Глаза у Мэвы, не пожелавшей оставаться за спинами солдат, горели хищно и увлеченно, точно она тоже скучала по этому сладостному, кипучему чувству, разгоняющему кровь. У этих несобранных идиотов не было ни шанса против разъяренной королевы, чей клинок разил без промаха. О, если бы Гаскон умел слагать поэмы, он непременно занялся бы в один из скучных зимних дней…

Вечером была рыжая заря и шепотки среди солдат, что не к добру это вовсе; суеверней их Гаскон никого не знал. Прищурясь, он поглядел в ржавое небо, покачал головой. В суетливом лагере ему некуда было идти, но ноги сами принесли в королевский шатер. Стражи молча стояли в отдалении, кивнули ему…

Мэва напряглась, как знакомый родной лук, готовая вырваться и клинком встретить врага; и сосчитать было невозможно, сколько она напоминала ему не подкрадываться со спины, уверяла, что однажды дрогнет рука… Тихо смеясь, Гаскон притягивал ее к себе, горячей шеи касаясь губами.

— От меня несет конским потом и кровью, да? — прямо уточнила Мэва, надежно опираясь на него спиной. — Проклятье, как я ненавижу походы: чтобы чувствовать себя женщиной, нужно так ухитриться…

— Еще не распробовал, погоди, — озорно хмыкнул Гаскон. От нее пахло живо, теплой кожей, немного — верно, кровью, горечью и, отголоском, той душистой водой, что была модна при дворе. Мэву он выучил наизусть. — Моя королева, — вздохнул упоенно. И больше ничего не смог произнести.

Им было не привыкать: не королевское ложе с балдахином, а походный шатер. Ничуть не мягко, но зато привычно. Мэва обжигала раскаленной кожей; он привык к ее хищным замашкам, к ощущению ее рук, впившихся ногтями глубоко в кожу, все было Гаскону знакомо. Рисунки старых шрамов, подчеркнутая не-идеальность, белые рубцы — выступы кости и бархат кожи; в Мэве было столько силы и затаенной ломкости, что Гаскон не мог ей не восхищаться, глядя прямо в сияющие глаза, читая по ним, говоря что-то в ответ…