Шторм

Мы отвлечёмся на непродолжительное время от злоключений Зоси, и обнаружим себя на том же самом месте, где её оставили, но через тысячу семьдесят семь лет. День в день.

– Послушай, Альберт, чем давить в себе тоску, лучше пойдём прогуляемся, – говорил человек с мясистым лицом и зализанными на затылок волосами. Он энергично поднялся из кресла, и Альберт Форстер ещё раз сделал вывод, что мундир рейхсляйтера сидит на Бормане мешковато и обвисло. Будто сшитый не по нему, а на два размера больше. Впрочем, как и мундир СС, который Борман носил уже больше года.

– У нас есть ещё пара часов на сон, не считая этой прогулки, – продолжил Борман, подойдя к окну, отдёргивая штору и открывая оконную раму. В кабинет гауляйтера Данцига ворвались сырые ароматы осенней ночи.

Форстер затянул шинель широким ремнём, чтобы не выглядеть как Борман, и они спустились по скрипучим дубовым ступеням в парадную. Офицер безопасности долго не мог справиться с дверным замком, а Форстер думал, что Борман всегда выглядел баварским колбасником и никакая форма не спасала его от этого приговора. Они вышли на Ланггассе – длинную улицу, прижавшуюся к ратуше. Солдаты в чёрной форме ещё не оцепили её, но о завтрашнем выступлении фюрера перед ратушей знал уже весь город.

Борман вжал голову в плечи, как он это делал всегда, и пропустил вперёд гауляйтера Данцига, хотя был старше его по партийному чину. Форстеру совсем не хотелось гулять. Он думал о серебряном кофейнике с высоким изогнутым носиком, о белоснежных салфетках и сигарете «Зондер-мишунг», вкус которой прекрасно сочетался с кофейным зерном.

Порыв солёного ветра с залива, ещё пахнущий гарью Вестерплатте, неожиданно принёс откуда-то сырой, измятый бумажный лист, и бросил его к ногам Мартина Бормана.

– Что это? – спросил рейхсляйтер, поднимая и развёртывая листовку.

Через плечо соратника Форстер увидел белый кораблик под парусами и над ним три белые буквы: LMK.

– Польская колониальная и морская лига, – пояснил хозяин Данцига.

– А что они хотят?

– Чтобы мы убирались подобру-поздорову, – пояснил Форстер.

Борман улыбнулся. Сама по себе его улыбка, оттянутая уголками губ в мимику сдержанной робости и даже какой-то наивной обиды, не вызывала ответа в эмоциях собеседника, но его вечно безумные глаза делали её страшной.

«Сейчас он будет что-то говорить», – подумал Форстер. Ясномыслие и складность речи в Бормане не сочетались, не сошлись, не сцепились пальцами вдохновения, и потому гауляйтер принял своё предположение безрадостно.

– Все эти отбросы человечества думают, что равны нам, что могут диктовать нам условия. – Заговорил Борман, придавив листовку подошвой сапога. Он говорил в своей привычной манере – как-то обречённо и подавленно, будто боясь собственного голоса. – Знаешь, Альбер, что ждёт их в недалёком будущем?

– Вымирание? – Равнодушно предположил Форстер.

– Нет, не думаю. Эти простейшие организмы человеческой породы хорошо приспосабливаются под условия выживания. Пройдут века, мой друг, и потомки тех, кого мы сегодня приговорили к отчаянию и смерти, будут боготворить нас и поклоняться нам как своим героям…

Форстер с любопытством посмотрел на Бормана.

Тот продолжил:

– Боль их отцов забудется, её подавит подвиг нашей ярости и воли.

      Альбером гауляйтера Данцига называл только фюрер. И, конечно, Борман, подбиравший за фюрером каждую мысль, манеру и привычку.

В этот момент Демон Сомнения присел Форстеру на плечо и заговорил ему в самое ухо:

– Борман врёт, – тревожно вещало Сомнение, – человека определяет не порода, а сущность. Ну сам посмотри на него, – где тут следы «породы»? Эта порода называется «саксонский тупой ското-молочный бауэр».

Но Альберт ничего этого не слышал. Фюрер отучил их всех слышать Сомнение. Он закрыл им внутренний диалог.

– Может, люди вообще не способны с ясностью понимать реальность? – заговорил Форстер. – Они видят только её отдельные символы. Они видят только образы этой реальности. Кто подчиняет себе образы, тот подчиняет сознание и волю этих людей.

Борман не стал углубляться в философию. Он ничего не ответил, потому что не понял, о каких образах говорил Альбер. Они молча шли по улице, совсем недавно вымощенной идеально ровным германским камнем. А сейчас он был ещё облизан ветром и дождём. Борман ждал, что Форстер начнёт выпытывать его о завтрашней речи фюрера, о возможном повороте в политике и большой войне, которую Германии навязывала Англия и её союзники. Война была уже ими объявлена. Борман, будучи начальником штаба второго человека в рейхе – Рудольфа Гесса, знал, что военная операция в Польше завершена. Падение Варшавы казалось вопросом нескольких дней, если не часов. «Они» объявили войну? «Они» её получат!