Шторм

Датчанин умер сразу, но как-то не сразу упал. Его ноги сложились в коленях с небольшим опозданием. Грид принял рукоять его меча и датчанин, упав, оставил свой меч в руке Грида. Теперь уже даны оценили опасность. Их было трое, считая Йорка, потому оборник отступил в темноту, которая поглотила его, как кошалинское болото слизывает потерявшуюся корову.

Первый же, кто сунулся вслед за ним, крепко получил из темноты, чего вполне хватило, чтобы он попрощаться с жизнью. Отметина, оставленная Гридом на его лбу, разделяла голову на две несросшиеся части.

Йорк был упрям и настойчив, но не настолько, чтобы повторять чужие ошибки ценою в жизнь. Он проворно отступил к дровяной колоде, поднял с земли круглый шлем с полумаской, и теперь стал похож на истинного дана, какие чужой кровью помечают места своего разгула.

Его подручный щурил глаза, вглядываясь в темноту, и размахивал во все стороны мечом. Этой предосторожности, однако, не хватило, чтобы уберечься от вылетевшей из темноты бревнины, которая свалила его с ног. Сразу же следом появился и сочинитель такого успешного броска. Йорк, занятый шлемом, был в этот момент слишком далеко, чтобы защитить упавшего соратника.

Гриду между тем удалось только ранить довольно вёрткого противника, но и нанесённой им раны было достаточно, чтобы поединок с Йорком перерос в противостояние один на один. Неудачливый датчанин катался по земле, стонал и корчился от боли. Но всё его несчастье больше предназначалось для глаз Йорка, чтобы показать, что тот остался совсем без поддержки.

Йорк теперь стоял напротив молодого оборника и всем видом показывал уверенную готовность к тому, чтобы решить сейчас эту внезапно возникшую проблему. Это не была привычная бравада свирепых на вид датских викингов. Для тех двадцати человек, что Йорк положил, схватившись с ними в равном бою, это был хороший урок боя. Настоящий урок, но… последний.

Он сделал шаг вперёд, и Грид почувствовал, как сосредоточены инстинкты его противника, в каком порядке и согласии находятся они с его телом. Кожаный фартук– лудо, который варяги носят поверх кольчуги, обтягивал широкую грудь Йорка. В ней горело сердце воина. Не слишком подходящее для умника и праведника, не слишком доброе для хорошего отца и верного мужа, но настоящее для исполнения тех целей, которые выбрали его руки. Если бы сам Переплыт промышлял среди людей, он бы выглядел именно так.

Грид вдруг почувствовал себя беспомощным, обречённым, зажатым в свой страх. Ему впервые стало тесно внутри самого себя и в бою. Сейчас мгновение решало всё. Только мгновение! И Грид вспомнил Зосю. Йорк, стерев с клинка кровь этого руга, обязательно пойдёт разведать в чёрные сосны, один ли он здесь оказался? И неизбежно найдёт Зосю. Иначе и быть не может. Йорк относился к породе голодных псов, чей нюх выслеживает даже намёк на присутствие цели. Он найдёт Зосю и тогда…

Грид поджёг себя болью и желанием драться. Птица, которая тенью ещё оставалась в нём, не мечется над ристалищем. Ей не свойственны порывы сокола и сила орла. Ворон правит точностью, идеальной точностью своего вторжения. Ворон останавливает время! – Так думают те, кто не знает, что остановить время невозможно, если… Если не научиться опережать его в себе самом.

«Не будет никакого боя! – решил Грид. – В бою он убьёт меня. Будет последний удар Ворона»!

Йорк уже стоял в полутора шагов. Уже вспыхнула в нём ярость атаки, но мгновением раньше ему в глаз ударил клюв Ворона. Со скоростью летящей стрелы. Всего только один удар. Йорк рухнул в песок, вырвав глазом меч из руки Грида.

Глава 12. Пилау, Восточная Пруссия, 20 сентября 1757 года

Мы снова отвлечёмся на непродолжительное время от происходящего в девятом веке и обнаружим себя на том же самом месте, где оставили Грида и Зосю, но через девятьсот двадцать пять лет. День в день.

Только отгремело сражение при Гросс-Егерсдорфе и русская армия ушла за Неман. Ненадолго, правда. Пруссаки оценивают это как блестящую победу, хотя в самой битве были сломлены, а историки позже сочтут столкновение при Гросс-Егерсдорфе одним из самых нелепых сражений за всю историю войн.

Был тусклый вечер и масляные фонари возле городской ратуши слегка подрумянивали сумрак. Пилау выходил в цвет ганзейского сукна. Серого как пепел. Сукна, которое шло на прусские шинели. Её мышиные оттенки поглощали краски города и без того не слишком пряные и горячие. Всё вокруг становилось серым, и потому хрустальные звуки клавикорды неожиданно вырывались из этой вечерней тоски.

В доме коменданта крепости, только год как вступившего в должность, играли Гайдна. Клавирный концерт в ре мажоре.