Штормовое предупреждение (СИ)

И, полностью отдавшись происходящему, они оба перестали думать над недавней проблемой. Лейтенант только возвращался в мир живых людей, откуда изгнал сам себя, а Рико рвало крышу от этой внезапной дозволенности. Он хотел чувствовать всем телом, ласкать и руками, и губами, как только это могло быть возможным, и он не смог удержать даже минимального контроля над ситуацией. Вжался в другое существо, и от этого чувства, от тепла, от ласки, просто от мысли о происходящем, его накрывало. Он никогда не думал, что это случится с ним так – что о нем позаботятся и будут нежны, и что у него все тело будет отниматься от желания, и он будет бессильно течь, только от трения о чужую кожу. Что Ковальски – о господи, Ковальски! – будет шептать ему, чтобы он расслабился – и он сделает так, как тот говорит, и это действительно поможет... Что длинные пальцы будут подрагивать от возбуждения, когда руки хирурга будут оглаживать ему спину, что двухметровый лейтенант прогнется под ним, всем существом желая, чтобы в него впились сильнее и не дали шанса выскользнуть, что этот уравновешенный, закрытый человек настолько близко к себе подпустит, позволит видеть его без маски сдержанности.

Рико ощутил прохладные губы на своем ухе – он впервые осязал поцелуй здесь, и это открытие было ошеломляющим, а спустя секунду ему именно в это ухо прошептали, как же с ним хорошо. Как с ним, Господи Боже, восхитительно. Он буквально физически почувствовал себя легче – он рад был это знать, рад, что Ковальски с ним быть в удовольствие, что он не совершил промаха, не разочаровал, что этот человек рядом с ним не жалеет о совершенном шаге.

Рико пригнул голову, подставляя ухо для нового поцелуя, и закрыл глаза, на какое-то время теряя связь с реальностью. Там, на ухе, был старый, уже почти не видный шрам, но Ковальски скользил по нему языком, прослеживая очертания, раз за разом, так ошеломляюще медленно, что Рико с трудом удавалось даже дышать. Он безумно хотел прижаться еще хотя бы разок, прогнуться, заставить почувствовать свое нетерпение, жар, готовность, но он боялся дернуться, чтобы не лишиться этого скольжения по своему уху. Кончик теплого языка потрогал его внутри ушной раковины – очень осторожно, но Рико захотелось его сильнее. А потом его ухо оказалось во власти ласкового рта полностью, и он хотел, очень хотел, просто чувствовать – чувствовать- и ничего больше, как же это сказочно, и вместе с тем не мог и оставаться безучастным. Ковальски вел его, подсказывая, подталкивая, знакомя с тем, о чем прежде тот имел весьма смутное понятие. Вот так, чтобы его выгибало, чтобы он не мог совладать ни с телом, ни с голосом и беспомощно просил о внимании. Пока его язык гулял по всей длине розоватого шрама, Ковальски скользнул рукой между их тел, и подрывник подался ему на встречу, послушный и вверившийся ему. Главное: не выпустить его уха, и самому не чокнуться от того, как Рико тает и как скребет просительно пальцами по его коже... Рико чувствовал, что это не дается и ученому просто – того прошибала дрожь, и он боялся слететь с рельс, а Рико хотелось, чтобы он слетел, чтобы стал, наконец, не способен мыслить, не мог оторваться, не мог притормозить, одуматься, дать себе отчет. Чтобы какое-то время был сосредоточен на нем одном, человеке так близко, и ничего больше не видел и не слышал…

А потом он уже не мог ни думать, ни контролировать себя – только ощущать, отвечая на каждое движение, и не в силах даже поскуливать, потому что голоса не было. Он чувствовал, как его умышленно подводят к краю – и не дают броситься, позволяя остыть – только для того чтобы начать все заново, снова и снова, и каждый раз эти периоды сокращались. Ковальски делал с ним, что хотел – но он никогда не хотел того, что могло бы не понравиться второму. Рико сейчас хорошо понимал, почему тот всегда поначалу пьянеет от долгих нежных ласк, а потом срывается – он и сам бы с радостью сорвался, если бы знал, как.

Он желал слушать до бесконечности, как человек под ним дышит, рвано, сбивчиво, как вскрикивает каждый раз и бесконечно, настойчиво зовет к себе. Как на это вообще можно не отозваться... Сам он собой не владеет, это правда, но Ковальски – он владеет им, он сейчас имеет над ним полумистическую власть, управляет его безумием, хотя и сам вряд ли это осознает.

И им хорошо. Им черт подери безумно, безудержно, безоглядно хорошо, и плевать, что кто об этом думает.

Ковальски под ним прогибается еще сильнее и стонет, протяжно, сладко, закидывает голову, открывается...

-Даааа-а... Да, да... Да...

И с каждым этим “да” подрывник вжимается в него, сцепив зубы, и от души желая только бесконечного продолжения. Чтобы всегда видеть эти полуоткрывшиеся заалевшие губы, держать худые бедра, оставляя на них следы пальцев, всегда наваливаться, рыча от возбуждения, и всегда, всегда слышать это волшебное “да” – согласие быть с ним, быть его, быть частью его жизни, часть его самого...