Штормовое предупреждение (СИ)

Он делал то, что хотел. И получал от этого головокружительный кайф – от подлинного, неоспоримого чувства, что он делает все хорошо и правильно. Ковальски находил в полутьме чужой шрам, тот, что рассекал лицо напарника от самой брови, чудом оставивший глаз целым, и прослеживал его губами, до шеи, до бьющейся артерии, до той точки, где Рико влажно выдыхал, почти со всхлипом. Прикосновения к шрамам всегда вызывали у подрывника волнение – и если раньше лейтенант полагал, что причина ясна и понятна, ведь это уязвимые места, а Рико хлебнул горя и не хочет повторения – то теперь он понимал, что эта причина не единственная. Шрамы у него правда чувствительны. И если погладить Рико по рубцу, а потом прижаться всем телом – можно понять, насколько именно… И Ковальски его гладил, а потом находил в полутьме губы, позволяя подрывнику забываться, отпуская себя, так же потеряться в ощущениях, как прежде позволил потеряться ученому он сам, утратить контроль и просто отдаться новому переживанию. Он углублял поцелуй, заставляя Рико стонать, глухо и мучительно. Стон перерастал в рык, голодный, дикий, и Рико, не в силах вытерпеть, валил его навзничь, и они голодно, остервенело ласкались. Иногда это походило на борьбу: Рико плохо контролировал себя, плыл по течению, делая все то, что долго хотел, получив, наконец, право отбросить условности. Все эти «мы напарники», «мы друзья», «мы сослуживцы» – все они налагали на Рико обязанность держать себя в руках, а он не желал себя более держать. В руках он предпочитал держать Ковальски и делал этими руками такое, что стыдно было вспомнить. А стыдно Ковальски бывало весьма нечасто, и еще реже – по соображениям морали.

Он позволял Рико валять его, отдался весь его страсти и не собирался останавливать это безумие. Отлично понимал, что сам Рико не затормозит, доведет дело до конца, и не беспокоился об этом. Ну не затормозит, ну доведет, и что? Рано или поздно это все равно случится. Почему бы и не теперь? Рико хочет его. И не стесняется это выражать, и с точки зрения лейтенанта это обстоятельство – лучшая причина, чтобы сказать ему «да». Он хотел, чтобы его хотели. Отлично знал, что по этому поводу говорит «общепринятое мнение» – что это его прерогатива, а не партнера – но поделать с собой ничего не мог. Ему всегда недоставало сознания, что все происходящее – плод не только его усилий, что не он один заинтересован в исходе. Ему не хватало того, чтобы – даже если он сам промолчит – другой непременно сказал: «Я не хочу тебя отпускать». Его всегда в итоге отпускали. Отпустили из дому, отпустили с кафедры. Он уходил, просто надеясь, что кто-нибудь не захочет с ним расставаться. Но этого никогда не происходило – до последнего момента. Потому что Рико с ним расставаться не захотел.

====== Часть 25 ======

Ковальски каждый раз чувствовал его едва сдерживаемое желание, позволяя Рико с каждым же разом заходить дальше и убеждаться, что ему рады. Ему нравилось это внимание подрывника. А тому нравилось вообще все – нравился напарник, нравилось его тело, нравилось, что он голый, нравилось его трогать, нравилось вжимать собой в одеяло и не встречать сопротивления. Ковальски с ним расслабился и, только чувствуя, что Рико колеблется, не решаясь сделать что-то, успокаивающе его касался. Как будто подтверждал, что существует – на тот случай, если готовый ко всему, и к этому в том числе, напарник вдруг усомнится. Да, об этом он прежде как-то не думал... То есть думал, конечно, но не связывал в своей голове собственную возможную смерть и последствия, которые она повлечет для того, кто с ним свяжется. Привык всегда судить по себе и по тем, кто был с ним рядом – своему отряду или отряду Северного ветра... С самими собой стоит все же быть откровенными – если пристрелят кого-то из них, второму это будет проще, чем далось бы любому, кто живет другой жизнью – не такой, как у них. Они-то к этому каждый раз подспудно готовы... Это если напарник не поймает следующую пулю, конечно – что тоже вполне вероятное событие.

Он действительно забылся на это время. Перестал о чем-либо думать, анализировать, сравнивать. Перестал все, что, он считал, делало его – им. Рико словно бы утянул его в свое безумие, и это было то, что надо – лучше марихуаны, лучше рабочего изобретения, лучше наконец-то сдохшего врага. Лучше всего, что он знал. И эти знакомые, надежные руки, трогающие его, так... Так желанно, так... Вопросительно?..

-Все в порядке, – прошептал он напарнику на ухо. – Все хорошо. Не останавливайся.

«Ты уверен?» – Рико взял его лицо в ладони, не позволяя отвернуться. Большими пальцами поглаживал скулы и соскальзывал выше, словно пытаясь стереть морщинки «гусиных лапок» с чужого лица.

-Конечно.

«Ты точно хочешь?».