Штормовой пеленг

Подсвечивая подводной лампой, Григорий Семенович внимательно осматривал намотанный трал, отыскивая место послабее. Трал был так спрессован вокруг ступицы винта, что лопасти едва виднелись из этого плотного капронового кокона. Затянуло всей мощью двигателя в тысячу семьсот лошадиных сил.

«Рвать пока нельзя. Резать пилой — сутки. Газорезкой? Капрон будет плавиться и превратится в монолит. Что же делать? И все же газорезкой. Надо прожечь дыру, зацепить крюком лебедки и рвануть! Но сначала надо перепилить трос».

Григорий Семенович приладился и начал пилить. Как знал, что пилка по металлу понадобится и сразу же, еще наверху, велел привязать ее шкертиком к руке.

Водолаза мотало вместе с буксиром то вверх, то вниз. Чтобы не сорвало с подкильного конца, надо было в скафандре держать мало воздуха. Григорий Семенович хорошо понимал, что от нехватки воздуха скоро наступит кислородное голодание, закружится голова, заболит сердце, но иного выхода не было.

Пропустив подкильный конец под мышку левой руки и повиснув на нем, упираясь одной ногой в лопасти винта и все время соскальзывая с нее, Григорий Семенович пилил, чувствуя, как с каждым движением руки пилка все глубже вгрызается в трос. Подводная лампа тускло освещала место работы, порою ее свет пропадал вовсе — болтающиеся концы трала заслоняли лампу. «Ничего, — подбадривал себя Григорий Семенович, чувствуя, что в шлеме уже душно, что соленый пот заливает лицо, выедает глаза. — Ничего. Не впервой». Он продолжал перепиливать прядь за прядью, и когда наколол стальной проволокой палец, обрадовался. Значит, дело идет!

Руки мерзли, плохо слушались, но Григорий Семенович специально надел водолазную рубаху без рукавиц, чтобы лучше было работать на ощупь, и теперь, в ледяной воде, пальцы закоченели, плохо держали пилку.

Не давая себе передышки, он пилил и пилил.

— Припухать будем, пока водомуты размотают винт, — сказал Смурага, приваливаясь к переборке.

Матросы завели подкильный конец, на котором теперь держался под водой Грибанов, и отдыхали, ожидая приказаний. В коридоре было тихо, светили плафоны, железная дверь заслоняла их от ветра и волн. Вместе с другими матросами с «Кайры» был и Петеньков. Он отказался сидеть в каюте и занял Славкино место в боцманской группе.

— Нет, в рыбаках все же лучше, — убежденно произнес Смурага. — Там если штормяга застал, то, как говорится: деньги — жене, убытки — стране, а сам — носом на волну и дуйся в «козла», пока не стихнет.

Матросы молчали. Смурага немного подождал и снова начал:

— Я вот на «Катуни» ходил. Заколачивали за рейс по три тысячи на пай. Молотили, правда, восемь часов через восемь, но зато с деньгами. А тут того и гляди пошлешь радиограмму: прощай, мама!

— Чего ж ушел? — спросил боцман. — И заколачивал бы.

— Да выгнали его, — спекшимися от внутреннего жара губами усмехнулся Боболов.

С забинтованной головой он все же вернулся па свое место в боцманской команде. Его подташнивало, боль в голове не утихала, зябко нахохлившись, он сидел на красном пожарном ящике с песком.

— Кого выгнали? — задиристо повысил голос Смурага. — Ты в мои документы заглядывал?

— Ты к нам-то чего подался? Думал, тут полегче и денег побольше? Тебе в Морагентство идти надо, суда перегонять. Там свою вахту отстоял и загорай — никаких тебе погрузок, никаких разгрузок, и спасать никого не надо. Шлепай потихоньку вокруг шарика.

— Везде хорошо, где нас нет, — вздохнул боцман. — Им тоже достается. По восемь-девять месяцев дома не бывают. Тоже не малина.

Примостившись рядом с Боболовым на пожарном ящике, Гайдабура переобувался.

— А что, правду говорят, будто ваш капитан застрелиться хотел? — вдруг спросил кто-то Петенькова.

Петеньков пожал плечами. Он вспомнил, как яростно работал Щербань в трюме на разгрузке, как усмирил панику и отдал стопор последней шлюпки.

— С бабой остался — чего стреляться! — хмыкнул Смурага.

— Ну что ты за человек! — вскипел Гайдабура. — Самого бы тебя туда, на его место.

Раскуривая подмокшую сигарету, он хмуро заявил:

— Ударит ураган — закусим горе луковицей.

— Минорные нотки прорезались, маэстро, — сказал Боболов.

— Только дурак может спокойно относиться к опасности. — Боцман сердито взглянул на матроса. — Тут целое кладбище, на этой банке. Как говорится: пронеси и помилуй.

— А ты помолись Николке морскому, — сказал Смурага. — Чего его, старого хрена, даром таскать с собой?

У боцмана в каюте висела маленькая иконка Николы морского, покровителя и защитника моряков. Передавался этот талисман от отца к сыну — все Гайдабуры были моряками.

— Не твое это дело, — нахмурился боцман.

— Как не мое? — удивился Смурага. — А кто должен перевоспитывать таких дремучих? Изживать родимые пятна капитализма. А религия — это опиум для народа. В наше-то время и вдруг — иконка! Откуда такая темнота?

Вместо боцмана ответил Боболов.

— Ты, светлый и прозрачный, попридержи-ка язык! — сквозь зубы сказал он.

Смурага, хоть и ухмыльнулся, но замолчал.