Штундист Павел Руденко

нужно-таки с той овечкой поскорее окрутить. Так-то вернее.

Он нагнулся снова над грядкой мяты, которую вышел прополоть перед обедом, и дополол

ее таки до конца. Но тут он не выдержал. Он пошел в дом и приказал наймичке, чтоб в минуту

обед был готов. Наскоро перекусив, он пошел в. каморку, где стоял сундук с его платьем. Здесь

он оделся в новый синий кафтан с золочеными пуговицами, надел новые сапоги с красными

отворотами, привел всего себя в порядок и, надвинув на брови смушковую шапку, отправился к

Карпию с дипломатическим визитом.

У Карпия на стол еще не накрывали. Галя вернулась поздно с реки, а Карпиха была

большой копуньей, и на то, что другая баба сделала бы в час, ей нужно было два.

Галя возилась у печки, пробуя, не поспел ли картофель, чтобы накрывать на стол, как,

выглянув в окошко, она увидела входящего в ворота гостя.

– Тато, Охрим идет! – сказала она.

– Эх его нелегкая принесла! – проговорил Карпий.- Людям обедать, а он в гости!

Он вышел, однако, на крыльцо навстречу гостю.

– Добро пожаловать, Охрим Моисеич. Милости просим в горницу.

На лице Карпия не было следа раздражения. Он был весь вежливость и гостеприимство. К

тому же его любопытство было задето. Охрим зашел, очевидно, неспроста, иначе он бы так не

выряжался, а по какому-то важному делу.

– Спасибо за вашу ласку, Карпий Петрович, – отвечал Охрим, низко кланяясь.

– И за вашу спасибо, Охрим Моисеич, что прозе-, дать зашли.

Они вошли в избу. Карпий усадил гостя в почетном углу, а сам сел насупротив на

деревянной скамейке.

– Откуда Бог несет? – спросил он.

Это значило: зачем изволили пожаловать, но прямого вопроса не позволял деревенский

этикет.

– Вот к попу собрался, – сказал Охрим, оглядывая самого себя. – Нужно рассчитаться с ним.

Так я хочу того, поторговаться.

"Ну что ты врешь, к попу ты не собирался, – подумал про себя Карпий. – Коли б хотел

торговаться с ним, пошел бы с вечера, когда отец Василий успеет напиться пьян и становится

сговорчив, а не среди белого дня, когда он еще трезв и копейки не скинет".

– Известно, нужно поторговаться, кому же охота свое добро зря отдавать, – сказал он

громко.

Он заговорил об урожае, о ценах на хлеб в городе, не спуская с гостя внимательных своих

маленьких сереньких глаз.

Вошла Галя и остановилась у порога.

– Чего тебе? – обратился к ней отец.

– Мама велела спросить, накрывать ли на стол, или подождать, – сказала девушка.

– Накрывай, накрывай! Люди давно отобедали, а мы только за стол садимся, – сказал он

укоризненно.- Дочка на реку с бельем ходила, а старуха у меня, что некормленая лошадь: шаг

сделает и пристанет, – пояснил он гостю, чтобы не уронить дочки в его глазах.

Охрим сделал снисходительный жест и встал из-за стола.

Карпий стал упрашивать Охрима отобедать с ними. Но тот из вежливости отказался.

– Ну так чайку напьемся после обеда, – предложил Карпий.

Охрим согласился и, усевшись поодаль у окошка, чтобы не мешать, стал ждать чаю. Это

окончательно убедило Карпия, что он пришел неспроста.

Обед продолжался недолго и прошел почти в полном безмолвии. Говорил почти один

Охрим, рассказывая про плутни деревенского начальства и глупость старшины, с которым был

не в ладах, потому что сам метил в старшины. Карпий со старухой ели медленно, истово,

изредка отвечая Охриму односложными замечаниями. Галя прислуживала и то вставала, то

подсаживалась и бралась за ложку. Но она ела только для виду, потому что догадывалась, зачем

пришел старый Охрим, и волновалась страшно. Карпий тоже кое-что слыхал и был возбужден,

хотя об этом трудно было догадаться, так солидно крестил он хлеб ножом, прежде чем отрезать

ломоть, и так торжественно и угрюмо жевал, кладя каждый раз ложку на стол. К чаю бабы

допущены не были. Поставив на стол кипящий самовар и все нужное, они удалились, чтобы не

мешать старикам.

– Мамо, голубка! – воскликнула Галя, бросаясь на шею матери. – По мою душу пришел

старый! Чует мое сердце.

– Что ж, дочка, чего ты испугалась? Тебе уж и так давно замуж пора. Все уж повыходили.

Не век же тебе девовать…

– Мамо, мамо, не говорите. Не хочу я. Не хочу! Ох, пропала моя головушка.

Она дрожала всем телом и прижималась к матери, точно цыпленок, ищущий защиты от

коршуна.

Жилистой узловатой рукой мать погладила ее русую головку.

– Что ты, дочка? Господь с тобою, – повторяла она. – Ведь не за себя старый взять тебя

просит…

Галя отчаянно замотала головой и залилась слезами.

– Ах ты бедная моя! – безнадежно проговорила мать. – Как же мне помочь тебе, родная

моя? Ума не приложу.

– Мамо, голубка, отпустите меня. Мне нужно, нужно. А коли тато закличет, скажите, что

вы меня услали – в лавку, на речку, куда хотите…

– Иди, иди, моя ясочка, уж я скажу. А коли разбушуется – перетерплюсь. Ничего. Иди, иди.

Ты у меня одна.

Галя порывисто встала, утерла слезы и, накинув безрукавку, шмыгнула в сад, а оттуда через

соседние ворота на улицу, чтобы как-нибудь отец не углядел ее в окошко и не остановил.

А старая Карпиха осталась на призбочке, долго сидела опустив руки, от времени до

времени покачивая седою головою и бормоча что-то про себя. Она знала сама, что значит выйти