Штундист Павел Руденко

– Коли что спрашивать станут, – шепнул он, оборачиваясь к ней на ходу, – если насчет

веры, – отвечай, как Бог на душу положит. А если насчет братии – ни гугу. Скажи, что ты в эти

дела не вхожа.

Они вошли в дом, где уже хозяйничали гости, осматривая книги и шаря во всех углах.

Обыском руководил отец Паисий, молодой попик, воротило консистории, которому поручено

было присмотреть, чтобы при обыске у штундистского апостола полиция чего-нибудь не

пропустила и чтоб опрос односельчан был произведен в каком следует духе. Он должен был

кстати повидать отца Василия насчет кое-каких просроченных взносов в консисторию.

Паисий был белокурый молодой человек с маленькой лисьей мордочкой, кроткими

голубыми глазками и мягким, вкрадчивым голосом. Архиерей всегда употреблял его для тонких

дипломатических поручений, которые молодой пронырливый попик обделывал с ловкостью

старого иезуита.

– А, вот и ты пожаловал, – сказал Паисий. – Ты сам Лукьян-апостол и есть? – прибавил он с

улыбочкой. – Вот мы тебя навестить приехали насчет веры новой, что ты открыл. Посмотрели

тут кое-что без тебя. Мудер ты, видно. Книг – как у попа. Нет ли где еще?

– Я Лукьян, точно, а апостолом не мне, грешному, прозываться, – отвечал штундист. –

Служу Богу, как повелел он. Книги мои вот тут. Других нет. Осмотрите сами, милости просим,

и Бог вам на помощь, коли вы с добром.

Это было сказано так просто и с таким достоинством, что Паисий несколько опешил и

перестал подшучивать.

Обыск был произведен очень тщательно. Осмотрели клеть, и сарай, и двор. На дворе стояла

опрокинутая вверх дном бочка. Подняли и ее, чтоб убедиться, не спрятано ли там чего-нибудь.

Никаких писем или документов в доме найдено не было. Но в ящике стола оказалась

толстая тетрадка, в которой Лукьян набрасывал свои проповеди. Паисий так и вцепился в нее.

– Вот оно, новое-то евангелие! – не мог удержать он ехидного замечания.

Лукьян добродушно улыбнулся.

– И старое-то дай Бог соблюсти! – сказал он.

Книгам была сделана подробная опись, и те, где оказались пометки, были отобраны и

приобщены к "вещественным доказательствам". Затем Лукьяну приказано было одеться и идти в

волость.

Параска всплакнула и попробовала причитать. Но Лукьян так на нее посмотрел, что она

тотчас перестала.

– Прощай, мужу кланяйся. Он знает, где у меня что, – сказал Лукьян на прощанье.

Лукьяна увезли в маковеевскую сельскую избу, которая была ближе. Здесь был составлен

протокол обыска, и затем Паисий приказал старосте скликать кое-кого из мужиков для опроса.

Старшина и писарь Пахомыч живо обделали дело. Через полчаса сельская изба была набита

народом.

Когда все собрались, Паисий окинул толпу кротким взглядом и повел к ней такую речь:

– Вот, православные, – сказал он, – завелись у нас смутьяны. Русский народ в немецкую

веру перевести хотят. Да этому не бывать. Так ведь, православные?

– Вестимо, не бывать, – отвечала в один голос толпа.

– Так, значит, их искоренять в зародыше нужно, пока, значит, их мало еще, чтобы соблазна

и греха от них не было. Всем нам заодно против них нужно быть, – проговорил мягким,

ласкающим голосом молодой попик. – Так ли я говорю, православные? – закончил он, обводя

всех светлым, кротким взглядом.

Православные замялись. Только Кузька, по прозванию Вертихвист, жиденький, уже

немолодой мужичонка, одержимый потребностью чесать язык и упиваться звуками

собственного орания, выскочил:

– Известно, в зародыше, то есть, значит, в зерне, потому, значит, коли ежели зерно, да ко

времю, так и выходит, значит…

Он запутался и замолчал, не чувствуя за собой необходимой для него поддержки толпы.

Штундистов сторонились и не любили, как новаторов, нарушавших ленивый сон

деревенской мысли. Но предпринимать что-нибудь против них, особливо путаться при этом с

начальством, никому не было охоты. А ласковый попик, очевидно, гнул к этому.

– Так скажите же, кто что слышал, какую хулу на православие от этого самого

штундарского лжепророка и лжеапостола?

Он бросил на Лукьяна далеко не кроткий взгляд, а потом обвел глазами толпу.

Но никто не отвечал. Даже Кузька прикусил язык. Дело, очевидно, пахло судом, а этого все

боялись как огня.

– Что же вы молчите? – ласково обратился к ним отец Паисий. – Говорите смело. Вам

ничего за это не будет.

Он хотел успокоить мужиков, но вместо того окончательно их перепугал. Православные

упорно безмолвствовали.

– Ну, кого Лукьян в свою веру совращал? – спросил Паисий.

Православные молчали. Паисий упростил вопрос.

– Кому про свою веру Лукьян говорил? – -сказал он. – Тебе говорил? – попробовал он

обратиться к Кузьке, как наиболее словоохотливому.

– Как нам знать, твое преподобие, мы люди темные, – отвечал Кузька, почесывая за ухом.

Паисий зло засмеялся.

– Вижу, что темные, коли не разберете, про веру ли с вами говорят, или про каурую кобылу.

– Так как же, – иронически обратился он к старшине, – про веру никому не сказывал? Все про

себя держал, даром что апостол? Может, и книжечек никому не давал?

Он обвел насмешливым взглядом толпу, остановив случайно глаза на Лукьяне, стоявшем на