Шум падающих вещей

Сесару Абадиа еще не исполнилось и тридцати, но капитан Лаверде уже предрек этому пареньку из провинции, худому, улыбчивому и успевшему налетать, несмотря на юный возраст, две тысячи пятьсот часов, славу величайшего пилота летательных аппаратов в истории Колумбии. Он видел, как летает Абадиа, во время войны с Перу, когда сам Лаверде был еще не капитаном, а лейтенантом. Мальчишка из Тунхи преподносил уроки отваги и ловкости самым опытным из немецких пилотов. Лаверде симпатизировал ему и даже восхищался им с высоты собственного опыта. Симпатизировал как человек, привыкший к всеобщему восхищению, понимая, что жизненного опыта юноше пока недостает. Но Лаверде направлялся на парад не для того, чтобы собственными глазами увидеть знаменитые воздушные чудеса капитана Абадиа; он жаждал показать их сыну. Ради этого он вел Хулио на Марсово поле. Ради этого заставил его прошагать пешком через весь наводненный флагами город. Ради этого объяснил ему, что они увидят три разновидности самолетов, «Юнкерс», «Фалькон» из разведывательной эскадрильи и «Хаук» из штурмовой. Капитан Абадиа должен был пилотировать «Хаук-812», одну из самых быстрых и маневренных машин, когда-либо изобретенных человеком для суровых и жестоких военных надобностей.

– «Хаук» – по-английски «ястреб», – сказал капитан юному Хулио, взъерошив его короткие волосы. – Ты ведь знаешь, что это такое?

Хулио ответил, что да, он прекрасно знает, большое спасибо за разъяснение. Говорил он без энтузиазма. Он шагал, глядя себе под ноги, а может, разглядывая обувь окружавшей его толпы, пятидесяти тысяч людей, с которыми они сталкивались и смешивались. Пальто соприкасались, деревянные трости и сложенные зонты бились и цеплялись друг за друга, руаны испускали запах необработанной шерсти, парадная форма военных блистала медалями на груди, полицейские при исполнении неторопливо прохаживались среди публики или наблюдали за толпой сверху, с высоты своих недокормленных лошадей, оставлявших где попало след зловонных экскрементов… Никогда раньше Хулио не видел такого скопления народу. Никогда еще в Боготе не собиралось столько людей в одном месте с одной целью.

И может, от шума, производимого толпой, от сердечных приветствий и громких бесед, а может, от смеси запахов, испускаемых едой и одеждой, Хулио вдруг показалось, что он мчится на карусели, которая чересчур разогналась, цвета вокруг отзывались во рту горечью, а рот его словно наполнился травой.

– Мне плохо, – сказал он капитану Лаверде.

Но тот не обратил на него внимания. Точнее, обратил, но не чтобы прислушаться к его жалобе, а чтобы представить его подошедшему мужчине, высокому, в военной форме и с усами в стиле Родольфо Валентино.

– Генерал Де Леон, позвольте представить вам моего сына, – сказал капитан и добавил, обращаясь к Хулио: – Генерал Де Леон – генерал-префект безопасности.

– Генерал генеральной префектуры, – сказал генерал. – Хоть бы сменили уже название этой должности. Послушайте, капитан Лаверде, президент поручил мне отвести вас к вашему месту. В этой ораве ничего не стоит потеряться.

Таков был Лаверде: капитан, за которым приходили генералы от имени самого президента. Так и получилось, что капитан и его сын зашагали к президентской трибуне, держась на пару шагов позади генерала Де Леона, пытаясь не потерять его из виду и в то же время не упустить невероятный размах празднеств. Накануне вечером шел дождь, и тут и там зияли лужи и островки грязи, в которых увязали каблуки женщин. Это произошло с юной девушкой в розовом шарфе: она потеряла кремового цвета туфлю, и Хулио нагнулся за ней, пока девушка стояла, улыбаясь, на одной ноге, будто фламинго. Хулио ее узнал, он видел ее фото в газетах – иностранка, кажется, дочь какого-то коммерсанта или промышленника. Да, точно, дочь европейских предпринимателей. Но чем они занимались? Ввозили швейные машинки, а может, варили пиво? Он попытался нашарить в памяти ее имя, но не успел, потому что капитан Лаверде схватил его под руку и повлек по скрипучим деревянным ступенькам наверх, на президентскую трибуну. Бросив взгляд поверх плеча, Хулио увидел, как розовый шарф и кремовые туфли стали подниматься по другой лестнице, ведущей на дипломатическую трибуну. Это были две одинаковые трибуны, разделенные полосой земли, широкой, как проспект. Они возвышались, словно огромные двухуровневые хижины на массивных сваях, одна возле другой, и обе смотрели на пустырь, над которым должны были пролететь самолеты. Трибуны были одинаковые, за исключением одной детали: посреди президентской возвышалась восемнадцатиметровый флагшток, над которым реял флаг Колумбии. Годы спустя, вспоминая произошедшее в тот день, Хулио скажет, что этот флаг, водруженный именно в этом месте, внушал ему недоверие с самого начала. Но всегда легко говорить, когда все уже произошло.