Шум падающих вещей

Элейн будет вспоминать эти три недели в Боготе в компании Рикардо Лаверде, как обычно вспоминают детство: туманные образы, искаженные эмоциями, беспорядочная путаница важных дат. Привычную рутину занятий в КАУЦе – ей оставалось всего несколько курсов, отполировать знания, а может, это была просто бюрократическая проволочка, – нарушал хаос свиданий с Рикардо, который мог поджидать ее, спрятавшись за эвкалиптом возле дома, или сунуть ей в тетрадь записку и вызвать в убогое кафе на пересечении Семнадцатой и Восьмой. Элейн неукоснительно являлась на встречи, и в относительной пустоте кафе где-то в центре города они обменивались плотоядными взглядами, а затем отправлялись в кино, где садились на последний ряд и обжимались под длинным черным пальто, некогда принадлежавшим деду Рикардо, летчику и герою войны с Перу. За дверью узкого дома в Чапинеро, на территории дона Хулио и сеньоры Глории они продолжали играть свои роли: он – хозяйский сын, она – невинная студентка; также продолжались, разумеется, ночные посещения студентки хозяйским сыном и бесшумные ночные оргазмы. Так они начали вести двойную жизнь, жизнь тайных любовников, не возбуждавшую ничьих подозрений, жизнь, в которой Рикардо Лаверде был Дастином Хоффманом из «Выпускника»[78], а сеньорита Фриттс – одновременно и миссис Робинсон, и ее дочерью, которую, кстати, тоже звали Элейн (наверняка это что-то да значило; таких совпадений ведь не бывает?). В те дни в Боготе Элейн и Рикардо успели несколько раз поучаствовать в протестах против войны во Вьетнаме, а также появиться вместе, как пара, на вечеринках, организованных американской общиной в Боготе (их устраивали словно специально для того, чтобы волонтеры могли поговорить на своем языке, спросить у собеседника, как успехи «Метс» или «Викингов»[79] или достать гитару и спеть хором у камина, передавая друг другу joint[80], который догорал через пару кругов, песню Фрэнка Заппы:

What’s there to live for?
Who needs the Peace Corps?[81]

).

Три недели подошли к концу 1-го ноября, когда в половине девятого утра выводок новичков поклялся в верности уставу Корпуса мира, принес множество обещаний и уверений в благих, но расплывчатых намерениях. Их официально провозгласили волонтерами. Утро выдалось холодное и дождливое, Рикардо надел кожаную куртку, которая под дождем испускала сильный запах. «Там были все, – писала Элейн бабушке с дедушкой. – И Дейл Картрайт, и дочь Уоллесов (старшая, вы ее помните). Среди публики – супруга посла и высокий мужчина в галстуке, который, насколько я поняла, оказался важным бостонским демократом». Элейн упомянула также замдиректора Корпуса мира в Колумбии (очки а-ля Киссинджер, вязаный галстук), руководителей КАУЦа и даже какого-то скучающего чиновника из городской администрации, но ни разу в ее письме не появился Рикардо Лаверде. С высоты прошедших лет это выглядит довольно иронично, ведь в тот самый вечер, заявив, что должен поздравить Элейн и попрощаться с ней от имени всей семьи, Рикардо пригласил ее на ужин в ресторан «Черный кот», при свете плохо отлитых свечей, которые, казалось, вот-вот попадают в тарелки с едой, воспользовавшись тишиной, возникшей, когда умолкло, сыграв «Старую деревушку», струнное трио, опустился на одно колено посреди прохода, по которому носились официанты в бабочках, и чересчур многословно попросил ее руки. Словно молнией Элейн озарило воспоминание о бабушке с дедушкой. Она пожалела, что те так далеко, что здоровье никак не позволит им приехать, ощутила укол грусти, с которой мы легко миримся, потому что она приходит в счастливые минуты, а когда грусть прошла, нагнулась, чтобы изо всех сил поцеловать Рикардо. До нее донесся запах мокрой кожи, а губы Рикардо были на вкус как соус меньер.

– Это значит – да? – спросил Рикардо после поцелуя, все еще стоя на коленях и мешая официантам. Элейн расплакалась, улыбаясь сквозь слезы:

– Ну конечно, – ответила она, – что за глупый вопрос?