Шум падающих вещей

Рикардо пригнул ей голову, как делают, чтобы человек не ударился о низкий потолок, или как полицейский, сажая арестованного в машину, пригибает ему голову, чтобы он не ударился лбом. Элейн покорно шла дальше, ее рука коснулась какой-то незнакомой поверхности, оказавшейся сиденьем. Сев, она почувствовала, как ее колено ткнулось во что-то жесткое, и только тут поняла, где она находится и что сейчас произойдет. Ее догадка подтвердилась, когда Рикардо стал переговариваться с диспетчером, а самолет тронулся с места. Но Рикардо позволил ей снять повязку, лишь когда они взлетели. Элейн увидела перед собой линию горизонта, мир, какого она никогда раньше не видела, залитый светом, какого она никогда раньше не видела, и свет этот заливал лицо Рикардо – тот двигал руками над приборной доской и смотрел на приборы (вращающиеся стрелки, цветные огоньки), в которых она ничего не понимала.

Они держали путь на базу в Паланкеро, в Пуэрто-Сальгар, в нескольких километрах от Ла-Дорады – это был его свадебный подарок: несколько минут в арендованном самолетике «Цессна Скайларк», который раздобыл дедушка, чтобы помочь жениху впечатлить невесту. Элейн рассудила, что это лучший подарок, какой только можно придумать, и что никогда раньше ни один волонтер Корпуса мира не прибывал на место работы на самолете. Порыв ветра тряхнул самолет. Вскоре они приземлились. «Вот моя новая жизнь, – подумала Элейн. – Я только что совершила посадку в своей новой жизни».

Так и вышло. Медовый месяц переплелся с прибытием на permanent site, первый секс в законном браке – с первыми заданиями Элейн: начать работу по проведению канализации, поучаствовать в переговорах с «Общественным действием». На деньги, полученные в подарок от товарищей по КАУЦу, Элейн и Рикардо позволили себе роскошь провести пару ночей в туристическом отеле в Ла-Дораде среди семей из Боготы и скотовладельцев из Антиокии. За это время они присмотрели себе одноэтажный домик за разумную цену. Дом этот – очевидный шаг вперед по сравнению с квартиркой в Капаррапи, они ведь теперь супружеская пара, – был лососево-розовый, с девятиметровым патио, заброшенным много лет назад, которое Элейн тут же принялась реанимировать. Она открыла, что теперь, в этой новой жизни, утра приобрели особую значимость, и стала просыпаться с первыми лучами солнца только чтобы ощутить ночную свежесть воздуха, пока ее не пожрал чудовищный дневной жар.

«Моюсь рано, холодной водой, – писала она бабушке с дедушкой, – это я-то, которая столько жаловалась на холодную воду в Боготе. Чаша, из которой обливаешься водой, называется тотума, посылаю вам фотографию». В первые же дни она обзавелась тем, что впоследствии оказалось ценнейшим приобретением: купила себе коня, чтобы ездить в соседние деревни. Коня звали Тапауэко, но Элейн это имя совсем не давалось, так что в конце концов он стал Труманом. У Трумана было три аллюра: медленный шаг, рысь и галоп. «За пятьдесят песо в месяц, – писала Элейн, – местный крестьянин смотрит за ним, кормит его и каждый день к восьми приводит ко мне. У меня зад в мозолях и болит все тело, но я с каждым днем езжу все лучше. Труман умеет больше моего и мне помогает научиться. Мы хорошо ладим, а это самое главное. Когда у тебя есть лошадь, ты лучше распоряжаешься временем: не приходится ни от кого зависеть, и поездки обходятся дешевле. В Великолепную семерку меня бы, пожалуй, не взяли, но я не теряю энтузиазма».

А еще она принялась завязывать контакты. С помощью волонтера, который сдал ей пост, паренька из Огайо (Элейн с первой же секунды прониклась к нему презрением за бородку апостола из кино и полнейшее отсутствие инициативы), она составила список из тридцати имен: там фигурировали местный священник, отцы влиятельных семейств, мэр и землевладельцы из Боготы и Медельина, своего рода невидимые силы. Они владели землей, но никогда сюда не приезжали, кормились с этой земли, но не платили налогов. Элейн жаловалась на них по ночам, в супружеской постели, а еще повторяла, что в Колумбии каждый гражданин мнит себя политиком, а настоящие политики не хотят ничего делать для граждан. Рикардо лежал рядом с видом человека опытного, пожившего на свете. Его эти беседы откровенно веселили, и он называл ее простушкой, наивной неискушенной грингой, а потом, насмеявшись вдоволь над ней, над ее миссионерскими амбициями и амплуа Доброй Самаритянки в Стране Третьего Мира, принимал невыносимо покровительственный вид и с чудовищным акцентом напевал: «What’s there to live for? Who needs the Peace Corps?» И чем больше это бесило Элейн, которую уже перестал забавлять сарказм этой песенки, тем задорнее он ее исполнял.

I’m completely stoned,
I’m hippy and I’m trippy,
I’m a gypsy on my own[82]

.

«Go fuck yourself»[83], – говорила она, и он прекрасно понимал.