Шуты и скоморохи всех времен и народов

– Горло без голоса все равно что голова без волоса; я чуть-чуть что не сотню таких голов набрал, как твоя, привел ко двору. Царь, ты, чай, это помнишь? – говорил Балакирев, обращаясь к царю. Советник покраснел[136].

Петр засмеялся тоже и сказал:

– Спой же песню.

Шут отвечал:

– Изволь, Алексеич, есть у меня голос, только не свой, а краденый. У меня борода длинна, да и у козла не короче. Свел я с ним дружбу и сослужил ему службу; у меня князь Данилыч голос оттягал, а я у козла голос украл. Запою, заслушаешься! Что твой петух! Случается, что и курица петухом поет. Почему же мне не спеть по-козлиному. А и то бывает, что иногда по речам – человек, по рогам – козел, а по уму – осел. Ну, слушайте, добрые люди, песню козла. – И с этими словами Балакирев затянул следующую песню:

ПЕСНЯ КОЗЛА

В государевой конторе
Сидит молодец в уборке,
На затылке-то коса
До шелкова пояса.

Перед ним горой бумага.
Сбоку спичка, точно шпага.
На столе чернил ведро.
Под столом лежит перо.

За ухом торчит другое.
Вот к нему приходят двое.
Поклонились до земли:
Мы судиться-де пришли

Этот у меня детина
В долг три выпросил алтына.
Росту столько ж обещал.
Я ему взаймы и дал.

И пошли мы на кружало,
Денег у меня не стало.
Что тут делать? За бока
Взял я разом должника,

Рост взыскал я – дело право!
Рассуди ж теперь ты здраво:
Сколько должен мне земляк?
Ничего-де. Как же так?

Поверши ты нашу ссору.
– Дело требует разбору!
Молвил дьяк на то истцам:
– Я вам суд по форме дам.

– Обещал ты сколько роста?
– Я не должен ничего-ста:
Дал мне три алтына сват
И тотчас же взял назад.

Взял он только рост условный.
– Коль не хочешь в уголовный —
Весь свой долг и штраф сейчас
Подавай тотчас в приказ.

– Ты за то, что без решенья
Не по силе уложенья.
Рост взыскал. любезный мой,
Заплати-ка штраф двойной.

Что ж вы как шальные стали?
Иль хотите, чтоб связали
И в острог стащили вас?
Исполняйте же указ!

– Как весь иск-то в три алтына,
Молвил тут один детина:
Сват, не лучше ль нам с тобой
Кончить дело мировой?

Дьяк вскочил да так прикрикнул,
Что никто из них не пикнул,
Только б ноги унести —
Заплатили по шести!

По окончании пения князь Меньшиков спросил Балакирева:

– А про какое время ты это пел, шут? Нынче уж таких судей не повстречаешь.

– Почему мне, дураку, знать это? – отвечал Балакирев. – Мое дело спеть, а про нынешнее время или про старинное сложена песня козлом, не ведаю, и дело это не мое. Тот пускай это смекает, кто всех умнее, а я, окаянный, всех глупее. Эй, вы, православные! Кто из вас всех умнее, выступи вперед да дай ответ князю Данилычу.

На зов Балакирева не выступил никто; тогда шут обратился к князю Меньшикову:

– Данилыч, меня не слушаются; прикажи-ка умному выступить вперед, зачем он притаился.

– Затем, что одни глупцы почитают себя всех умнее, – сказал кто-то Балакиреву.

– Ой ли, – отвечал шут, – а я почитаю себя всех глупее, стало быть, я всех умнее.

– Именно! – возразил Апраксин.

Шут Балакирев заметил однажды, что государь погрузился в такое размышление, что не замечал, как он, его шут, два раза входил в его кабинет. Такое состояние царя как предвестие наступающих припадков меланхолии огорчило Балакирева. Необходимо было тотчас, пока государь еще не заперся, вывести его скорее из задумчивости. Вот как шут это сделал.

В дворцовой кладовой съестных припасов водилось очень много мышей и ежедневно ставилось в ней несколько мышеловок для истребления этих грызунов; иногда, в свободное время, и государь забавлялся тем, что пойманных мышей травил своим котом.

Балакирев побежал в кладовую, вынул из ловушки мышонка, свернул трубочкою бумагу, посадили туда мышонка и вошел в кабинет государя. Несколько минут стоял он перед царем, но Петр Великий не примечал шута. На столе перед государем лежала куча бумаг, стояла чернильница, а недалеко от нее сидел любимый кот государя.