Сибилла

Шварц рассматривает дружбу между Лотарем и Теодорой исключительно как проявление сексуальности главного героя. Исследователь полагает, что «Теодора физически привлекает Лотаря» и что «его половое влечение, а вовсе не интеллект определяет те ценности, которые он воспринимает» (Schwarz 1979: 129–130). Шварц договаривает за Дизраэли то, что писатель не намеревался высказывать до конца, и, прибегая к понятиям фрейдистского психоанализа, выходит за пределы изображенных в романе романтических представлений о дружбе, существующей между Теодорой и главным героем. Вот как сам Лотарь (со слов рассказчика) понимает эти отношения:

<…> у него не было ни времени, ни желания, чтобы выяснять, каким именно характером обладает его чувство к Теодоре, каковы были его надежды и представления. Настоящее было таким восхитительным, а радость от общения с ней — столь непреходящей и совершенной, что он всегда выбрасывал будущее из своих размышлений. <…> Лотарь не мог не ощущать, что в течение тех счастливых часов, которые он провел в ее обществе, не только стали изысканней его вкусы, но и душа в значительной степени распахнулась; суждения сделались шире, способность к состраданию — глубже; он милосердно принимал явления и даже людей, от которых лишь годом ранее отпрянул бы в ужасе или же с отвращением.

(Disraeli 1870b: 194–195)

Как видим, в своих мыслях о Теодоре Лотарь нигде не преступает границ викторианской благопристойности, и в намерение Дизраэли не входит, чтобы его герой нарушал их.

Композиционная функция образа Теодоры такова: вывести Лотаря из сферы влияния Католической Церкви. Как отмечает Флавин, «первое достижение Теодоры состоит в том, что она отвлекает Лотаря от католицизма и внушенного Кларой Арундел проекта по возведению храма» (Flavin 2005: 159). Принять же окончательное решение относительно католичества она просит Лотаря, находясь на смертном одре:

«Я знаю вашу натуру — она мягкая и храбрая, но, быть может, слишком восприимчивая. <…> у меня есть смутная, но в то же время твердая уверенность в том, что будет предпринята еще одна, и более мощная, попытка обратить вас в римско-католическую веру. <…> обещайте мне <…>, что вы никогда не присоединитесь к этой конфессии».

(Disraeli 1870b: 315–316)

Предсмертная интуиция — она выражает тематическое композиционное задание романа — не обманывает Теодору. Очутившись в Риме, Лотарь становится жертвой происков, которые преследуют ту же цель, что и лондонская интрига, тем более что участвуют в них те же самые персонажи. Грандисон приезжает в Рим позже, чем Коулман и Кейтсби, и Лотарь надеется, что кардинал не участвует в заговоре против него; однако герой напрасно рассчитывает на сочувствие и поддержку своего бывшего опекуна.

— Я так полагаю, — сказал Лотарь <…>, — мне лучше знать, что я делал [на поле сражения] при Ментане.

— Допустим, допустим, — ответил кардинал с мягким спокойствием, — вы, естественно, так считаете; но вы должны помнить, что были серьезно ранены <…> и действовали под влиянием эмоций. <…>. Речь идет о публичном происшествии <…>, и если кто-либо обнаруживает, что придерживается одного мнения, а все сословия общества — другого, не следует поощрять этого человека за то, что он придерживается искаженной точки зрения — его следует постепенно отучать от нее.

(Ibid.: 362)