Сибирь: счастье за горами

– Ну, одно дело отдать в бюджет, другое – какому-то продавану. Чем он там торгует? Автокрасками, мне говорят, что ли?

Фиолетовый дернул плечом.

– Да какая разница?

– Как какая? Сразу видно…

– Он так нас без копейки оставит, – предсказала Жарова.

– Без копейки и без дела, – согласился Фиолетовый, – а у меня здесь еще дед занимался культурой.

– И что ты предлагаешь? – перешел к делу практичный Летягин.

– По закону военного времени.

* * *

– Ору будет много.

– Не будет никакого ору, – скривился мэр Серега. – Никому не нужная хренота, про которую еще и мало кто знает.

– Следком знает.

– Ну следком орать не станет.

– Просто посадит, и всё.

– Не тебя же.

– Другаря твоего. А ты недосмотрел.

– Я-то тут при чем? Тоннель чей? Был атомщиков. Его передали кому? Чуваку-бизнесмену. Я только свечку подержал, да и то.

– Все равно хреново.

– Хреново будет, если эту штуку запихнут нам в бюджет. Он у нас на год – как раз ее содержание.

– Ну а вдруг твой другарь его вытянет?

– Два раза, ага, и потом еще два раза сверху.

– А чего все ссутся об этом сказать-то?

– Во-во, все ссутся, а ты, дядя Сережа, подтирай. Ну так я и подотру.

– Рисковый ты человек, Серега.

– Ты тоже не ссысь, ладно? Договорено же.

– Так соскочат и не поморщатся.

– Да зачем соскакивать-то? Всем надо, чтобы он булькнул.

* * *

Вообще, это красивое озеро. Даже излишне красивое озеро.

Будто нарисованное задротом из художественной школы, еще не сообразившим, для чего нужны летние пленэры.

Почти идеальная чаша, на одном краю которой протянулась античная (если сильно не приглядываться) колоннада, работающая ширмой для пляжных грибков. На другом – сквозь сосны проступают луковицы-купола церкви, оттеняющие серые силуэты многоэтажек где-то там у горизонта. И конечно, паруса, разноцветные человечки, солнечные блики, всякое такое пасторальное барахло.

Только сейчас картиночку свернули на осенне-зимнюю инвентаризацию. Вместо нее большущая кастрюля темной воды, воткнутая посреди кучи немытой посуды, на которую все больше начинает походить город.

Что поделать, темные месяцы у нас – кромешный Челябинск.

Яр сидел около стального пальца стелы строителям города – он высоко задирается и над озером, и вообще над всем местным натюрморто-пейзажем – и перебирал в уме разные эпизоды из их с Серегой портфеля историй.

Было прохладно, но он надвинул капюшон и не побрезговал перчатками. Так почти сносно. По-человечески.

Черт его знает, когда все пошло по красной армии. Может, еще в девятом классе, когда Серега выпихнул его за дверь в самый разгар вечеринки. Или потом, через год, когда их забрали в СИЗО. А может, когда Серега не взял его в учредители первого «Хозторга». Или вот…

Так-то посмотришь, сплошное садомазо. Зачем-зачем-зачем, думал Яр, я каждый раз снова плелся к нему, улыбался ему, руку там, «все нормально»? Почему мне столько лет не положить, что он там про меня подумает? Патология какая-то.

Он и теперь позвонил только потому, что ему это дерьмище нужно на кого-нибудь свесить. А на кого же, когда есть такой ласковый Ярчик? На кого же, на кого же…

Смешно. Тоннель этот вообще существует только оттого, что каждый трясется сказать, что он на хрен не нужен. И не был нужен. И не будет. Думали строить завод, а по тоннелю качать радиоактивные отходы от него. То есть вся вот эта инженерная мысль, вся стройка века – они об этом жидком смертельном говне в трубах.

Но завод не построили. И уже шестьдесят лет без вариантов. А новые поколения трясутся так же, как старые.

И только Серега – Капитан Америка.

Он думает, что он умнее меня, грустно ухмыльнулся Яр. Но это бог с ним. Он думает, что он умнее себя, изобрел что-то, до чего-то сам додумался. Нет, Сережа, ты этого никогда не вывозил. Помнишь, как я тебе решал выпускную по алгебре? А как вертелся, чтобы тебя ревизия не поймала?

Вот ты придумал угробить этот подводный пешеход, когда он будет у меня. Но это кривая затея, тупенькая.

Тебе может казаться, что нормальная такая. Что всегда выходило. Но нет-нет, Сережа, не в этот раз.

Теперь я, ладно? Я вперед.

Да я тебя совсем и не спрашиваю, дружище.

* * *

В эту игру так часто играли, что уже можно выучить кой-какие правила.

Вот этот тоннель из ниоткуда в никуда. Вот эта железная дорога, уходящая в вечную мерзлоту. Вот эта коробка из-под атомной станции, внутри которой только клокочущая пустота.

Распределенный памятник погибшим кораблям – тем, которые бороздили просторы Большого театра.

Сами они, может, и мертвые, но взяли себе изрядно заложников – уже сразу со вшитым стокгольмским синдромом. И значит, жертвы будут.

Жертвы будут восхищаться.

Спросишь, что это у вас такое? И тебе: это великое достижение первоустроителей – аж дух захватывает. И правда.

А что оно у вас делает?

Это не важно, замашут на тебя рукой, ты лучше посмотри, как оно переливается, как искрит, то как зверь оно завоет, то заплачет, как дитя.

Красиво?

Не то слово.

Оно здесь не для смысла. Не для очарования. Не для пользы. Это дефибриллятор гордости. Еще два разряда!

Не тронь. Не подходи. Даже не думай.