Сибирская эпопея

Самойлович не принадлежал к тем, кто умел укрощать гнев хозяев страны и предупреждать их желания. А вот Отто Шмидт виртуозно проделывал фокус, который скоро станет правилом выживания для политической и административной элиты Сталина. Советская Россия стоит на пороге 1937 года, одного из самых страшных в ее истории. 1937-й – кровавый год, начало массового появления братских могил по всей стране, символ и вершина слепого неприкрытого террора. 1937-й, когда хитом являлась песня «Маша» Вадима Козина[164], советского Тино Росси: «Улыбнись, Маша, / Ласково взгляни, / Жизнь чудесна наша, / Солнечны все дни». Год, когда Шостакович написал 5-ю симфонию и «Джазовую сюиту». Год парадов, подвигов и рекордов.

1937-й – год, который через десятилетия выглядит декорацией к огромной чудовищной постановке. Из месяца в месяц режим чередует репрессии и праздники в сложной последовательности, не давая времени гражданам засомневаться или задуматься. Тон был задан уже в январе, когда состоялся второй большой политический процесс над занимавшими высокие посты большевиками из старой гвардии. За полгода до этого Зиновьев и Каменев, товарищи Ленина по ссылке, были обвинены в троцкизме и расстреляны. Наступила очередь других ветеранов – таких, как Пятаков, один из первых «прорабов индустриализации». Пресса изрыгала на Пятакова ненависть и злобу. 29 января сам Пятаков и его «сообщники», «ничтожные, подлые людишки», как выплевывал прокурор слово за словом, «презренные бешеные псы», заслужившие пулю от советского народа, говоря текстом газеты «Правда», были приговорены к смертной казни и расстреляны на следующий день. Процесс пестрил подтасовками и доносами в адрес руководителей страны, которые еще оставались на свободе. Послание предельно ясно: это лишь начало, Сталин намерен истребить старые кадры коммунистической партии и заменить их своими. Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Все шестеренки смазаны, стране не дается времени ни задуматься, ни сформулировать вопросы. Прошло всего несколько дней после расстрела приговоренных руководителей партии, и в СССР начинаются пышные торжества, посвященные столетию со дня смерти Пушкина. Они занимают умы людей на протяжении всего февраля. Это настоящая канонизация великого поэта: в его честь переименовывают города, улицы, площади и набережные. Повсюду, где побывал поэт, открывают музеи[165]. СССР жил под знаком юбилея. Выставки, лекции, спектакли. За год издали более 18 млн экземпляров произведений Пушкина – больше, чем за предыдущий век.

Затем на повестке дня опять террор. В конце февраля был созван пленум Центрального Комитета, самая высокая инстанция ВКП(б) после съезда, с целью уничтожения других соперников Сталина. На этот раз главная мишень – сам Бухарин, любимец Ленина, партийный экономист и мыслитель. Уничтожение этого политического деятеля и его соратников – также очень уважаемых и популярных – проходило при особых условиях освещения: ни одной фотографии, ни одного рисунка или наброска. Атмосфера была настолько пугающая, настолько исполненная ярости и жестокости, что ее протоколы опубликовали только 60 лет спустя. Бухарин, борясь за свое право защищаться, объявил голодовку. На процессе он выглядел измученным, даже изможденным. Он был плохо выбрит, изношенный костюм болтался на нем. Ему не позволяли говорить, его освистывали. Сигнал к травле дал сам Сталин. Бухарина и Рыкова арестовало НКВД во время дискуссии прямо в разгар заседания Центрального Комитета и препроводили на Лубянку. Это было неслыханно. Новый арест взбудоражил общественное мнение. Как? Снова предатели в самом руководстве? Неужели Бухарин тоже? Третий акт чудовищного спектакля вызвал замешательство. Молчаливое сомнение закралось в души даже самых убежденных. Когда это закончится? И тогда власть опять запускает интермедию. Нужен какой-нибудь длинный «сериал», способный подогреть общественный интерес и взбудоражить публику. На этот раз заполнить авансцену и страницы газет наступила очередь саги о полярниках.