Сибирские сказания

Вот за энтот норов Саньку и невзлюбили. Чего другому бы простили, все на него ложили-вешали, словом добрым не тешили: и нос крив, и нрав не прав. И кликать его стали по чудному: Перма-Стерва. А чаще всего так Санькой Стервой и кликали, называли, иного имечка и не знали.

Другой бы на его месте норов умерил, себя да людей пожалел, коль вышел таков прострел. Ан нет, не таков Санька Стерва из себя был, чтоб кому простил: такого чем боле колотят, тем шибче нос воротит. А кабы на дятла не свой носок, никто б его в лесу не нашел.

Вот и Санька Стерва на дровнях по деревне правит, а встречу ему другой мужик едет. Ему бы тишком в сторонку свернуть, лошаденку попридержать, встречного пропустить. А у него зенки словно в небо уставлены, ни за что не свернет, знай себе нахлестывает лошадку, шагу не сбавляет, вперед погоняет, пока оне сердешные одна с другой морда к морде не собьются, хомутами-дугами не сцепятся.

Встречный-то мужик на Саньку ругаться-материться зачнет, на чем свет клянет, а толку, как с воробья пуха, тот не шевельнет и ухом. С дровней подымется, к лошади чужой подойдет да как кулаком жогнет ей, бедняге, промеж глаз, та и с копыт долой. Потом санки с мужиком вместе перевернет в сугроб и дальше покатил, будто муху задавил.

За норов его такой и опасались мужики наши Саньку Стерву. Никто ему и перечить не смел, словечка поперек не скажет, не выкажет.

Заявится Санька на посиделки в дом к кому, а парни враз и робеют, словечка не скажут, по углам жмутся, хоронятся. Девки песни не поют, глазками не стреляют, все замолкают.

Посидит Санька, попыхтит, ничего не скажет и обратно в дверь. По половицам ступает, как жернов по ним катят, трещат, скрипят, прогибаются, доска и та силищу не дюжую чует, стонет. Только он за дверь, а у парней с девками уже и разговор не ладится, не клеится, как подменили их. Вся веселость пропала, убежала, быстрехонько одеваются, по домам разбегаются.

Другой бы на Санькином месте али в город подался, коль мир его не принимает, на заработки отправился, в другое какое место съехал. С его-то силищей можно было подковы гнуть, железо ломать, себя за деньги показывать, хорошо зарабатывать. Только никто ему того, видать, не присоветовал, не подсказал, совета доброго не дал. А так бы глядишь и стал он человеком известным, заметным.

Да сейчас не о том разговор-беседа, что дорога ложка к обеду. Хошь, так и поезжай на обед, а слово привези в ответ. Не я при слове живу, а слово при мне. У нас не по словам человека судят, а по делам.

Так у нас Санька Стерва и жил на деревне, сам по себе, со своей думой на уме. Ни с кем не знается, не якшается, по улице идет, шуба задирается. Разве можно так жить-быть? И людям не хорошо, и ему в тягость.

Жил у нас тогда Микита Зырянов. Мужичонка из себя маленький, дохленький – соплей перешибешь; за кадку встанет и не видать. Из себя неказист, да на миру речист. Дом гол как кол, никакой удобы.

У такого хозяина ни удавиться, ни зарезаться нечем. Вот Микита и подъехал, подставился к Саньке Стерве, чтоб тот ему дровец из лесу привез. Сам, дескать, никак не соберусь, не решусь: то лошадь хвора, то упряжь мокра, не выедешь со двора.

Ну, Саньку долго уговаривать не надо: Бог дал здоровье в дань, а деньгу сам достань. Коня запряг, топор на сани, мы и сами с усами, где захотим, там и станем, погнал в лес. К вечеру обратно правит: такой воз везет, что конь едва идет, он ему за постромку помогает, плечом налегает. Аккурат у Микиткиного двора и свалил. Дровишки один к одному, хлысты подобраны, руби да печь топи.

Микита на крылечко свое о две половички, наземь кинутые, выскочил, головенкой крутит, вертит, на Саньку глазами лупает, ресницами помаргивает, закавыку какую ищет, чтоб мошну не трясти, деньгу сберегчи.

А знамо дело, что у него в кармане вошь на аркане, сроду денег не водилось, не теплилось, и крошек от табака не найдешь, все вывернуто, вытрясено. Уж такой он был, Микитка, мужичонка заполошный, как таракан суматошный: нос кулаком утирает, как выкрутиться соображает.

Вот и толкует он Саньке Стерве:

– Слушай, Санек, чужой куманек. Уж больно кряжистых дров припер, до чего оказался хитер. Мне ж их колоть, тюкать – останусь без брюха. А на меня болезнь нашла, не сойдешь с крыльца: спину ломит, все внутрях стонет, кровушку по телу не гонит. Боюсь, и до весны не доживу, видать, завтра помру. Окажи мне милость, чтоб баба моя не злилась, поколи, да сложи в поленницу ровненько, ладненько, под навес складненько. Пусть лежат, подсыхают и баба меня не мает. А уж я тебе отплачу добром, дам расчет серебром.