Сигналы точного времени

Мама с папой появились и вытащили меня со скамьи. Я хотел выразить восторг того, что нас ожидает, как умел, своими словами, но бедная мама с галочкой смешка, автоматической микрогримасой улыбки, – ею предваряет обращение к чужим людям, сейчас адресуя поблизости худым, скуластым пациентам в халатах и полосатых широких штанах, – «ах ты ж засранец, он в кино пошёл!», поясняя сдёргивание с лавки и шлепок по заду. Мне предназначен приглушённый, но объёмный, поскольку в самое ухо, гневный горячий шёпот: «Я ж тебе говорила, сюда нельзя!». По утрамбованному двору больницы домой волокут за руки почти на весу. Мама под папино твёрдогубое нахмуренное молчание ругает: «Там туберкулёзники с мокротой лёгкие отхаркивают, а он рядом сел, вдыхает… Хочешь бациллами заразиться? Может и заразился, заболеешь и умрёшь, будешь знать!» (папа блеснул по маме глазом). Дома мне ещё досталось и заодно бабушке, что не уследила. Засыпая, прислушиваюсь: что-то щекочет в боку, может я уже заболел? Излучение бесконечного космоса сливается с невидимым копошением смертельных бацилл. Умереть – как лететь навсегда одиноко в чёрном небе с мигающими звёздами.

25.

Дома у Мишки дома мы скинули одежду, уселись голыми на ковре и разглядывали друг друга. Меня почему-то привлёк надтреснутый уголок ногтя на большом пальце его ноги. Большой палец сам как пустое лицо, но придает ступне внешность. Благодаря надлому, – чуть сколотой выщерблине на краю ногтя, словно хулиганистому прищуру, – ступня его всем своим видом выражала желание нестись, сигать, прыгать, брыкаться, пинать, озорничать, устраивать разные самовольные вылазки, набивать шишки и округлую пофигистичную готовность получать по попе. (Через пару лет, когда будем жить в Дарьинске, мама получит письмо от знакомой из Джамбейты и в перечне местных новостей будет упомянуто, что Мишка от разрыва пугача чуть не потерял глаз. Мама, как она любит, назидательно интонируя, не преминет со мною этим поделиться). Мишкина мама пришла с работы и застала нас голыми. Утащила Мишку в соседнюю комнату и отшлепала, он ревел, пинал дверь изнутри. Я оделся и дождался бабушку, никто меня не ругал.

26.

Между двойными рамами низких окошек на серой вате, посыпанной толчёной зеркальной крошкой, пыльные грустные ёлочные игрушки.

27.

Одноэтажный дом, поделённый на две служебные квартиры, у каждой свой вход, невысокий забор половинит двор на две части. Вечером у тыльной стены с нашей стороны запылённый, опахивающий теплом мотора и бензинным эфиром служебный папин мотоцикл «Урал». На другой стороне зеленый «бобик», с брезентовым верхом и круглыми фарами, – там живут дядя N (имя не сохранилось), его жена и дочь Гульнара, девочка едва постарше меня, с которой не очень старательно дружу, зовёт играть, иду, не зовёт – первый редко проявляю желание. Огибая по периметру, бывает, бегаю на их половину, девочка к нам, или на улице сбивается компания и нас затягивает в общий водоворот игры.

Деревянные ступеньки, светлая застеклённая веранда, лето 1968 года. Папа у стола с развернутой газетой, опустил ноги в тазик с марганцовкой: у жидкости цвет вишнёвого компота. Мама в лёгком платье без рукавов цвета густого желтка с синими цветами-шарами, с открытыми загорелыми плечами: – «Сынок, Гуля зовёт». Я наблюдаю как хищно-фруктовая вода в тазике розовеет, пока мама разбавляет струёй из чайника. Соседская девочка в платьице с весёлыми колокольчиками в нетерпении прыгает за штакетинами, тянет руку в щель между реек, быстро-быстро машет ладонью: «Айда! айда к нам!» Подхожу со своей стороны забора. Гульнарка: апа (тётя) сказала – солнце тяжёлое. Случается время от времени услышать что-то, что приходится потом понимать. У меня ещё не было повода смотреть на солнце с точки зрения веса, – признаков тяжести не чувствовалось, слегка мутное… – Айда же к нам! – опять замелькала флажком раскрытая рука.

В нашей местности сейчас жуткий дефицит сахара, трудно купить, его нет. На соседской половине неожиданно достаётся угощение в виде большого ломтя свежего хлеба, посыпанного сахарным песком, чуть обрызганным водой: сероватый, ноздреватый, упругий, с осязаемой кислинкой хлеб и густой слой подсиропленного сахара. Кусаю и невольно жмурюсь, едва вижу смеющегося моему счастью высокого папу Гульнарки.

Зима морозная и снежная. Коридор, выстужающий пар вдогонку за пришедшим гостем. Окно с высокой плавной каймой снега снаружи; прижат к стеклу синеватой тенью; папа, мама слушают, встревоженно отвечают. Вслед за морозным воздухом с едкой табачной вонью от суровой шинели незнакомого человека теплый коридор заполняется волнением и суетой. Дверь, отделяющая от коридора, плотно затворяется. Что-то поступившее снаружи всё меняет: мы были вместе, я был в этом полностью растворён, но уже мама с папой решительно отчуждаются. На расспросы – неясные отговорки: с дядей N случилось нехорошее, идём по делам, играйте с бабушкой… Переодевшись в костюм, ушёл отец, за ним, накинув тёмный платок, мама. Бабушка потянула за собой на диван, застеленный синим плюшем, играть в карты, в «пьяницу» …