Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

Е.: Она пишет. Она видит, что такая ситуация, она ушла в блок, ни с кем дела не имеет вообще сейчас. Она даже со мной дела не имеет, то есть она живёт где-то в деревянном доме, непонятно где, занимается своими делами духовными… Поставила полный блок против всего, что идёт, понимаешь. И я тоже в какой-то степени, потому что практически ни с кем, никуда не езжу и концертов не даю. Ну, с концертами… Как некая миссия. Я почувствовал то, что идёт за нами. Мы являлись выражением некой силы, дело свободы, не в смысле политической, социальной и т. д., а в смысле вот с точки зрения христианства — очень греховное, и с точки зрения её то, что мы делаем, — это натуральный сатанизм. Потому что по идее то, к чему это сводится, — это проявление некой… свободы воли относительной любой системы вообще, космической, какой бы ни было. И как только это понял, у нас на концертах, когда начались такие просто вещи, когда народ начал себя вести как гальванические трупы. Вот эти зомби, которые начинают друг друга рвать на клочки, драться — страшно. Я тут же понял, что идёт некая определённая волна… Ну как бы, вот в Карфагене, в Древней Греции, когда были битвы между всякими римлянами и греками, у них было понятие сигнализации такой. Для того чтобы передать, допустим, на 10 км какую-нибудь весть — они ставили такие маленькие столбики, примерно на расстоянии друг от друга на таком же, сколько и величина столбика, но чуть поменьше. И когда ставишь в один ряд, в огромную такую вереницу, — столбик столкнёшь, он на другой упадёт, тот на следующий, это идёт цепная реакция, которая рано или поздно дойдёт до этого города. Вот нашими концертами, такой реакции, зажигание фитиля. К чему это приведёт на самом деле, я не знаю, мне неважно, уже не моя задача, но то, что мог сделать — я сделал, и я от этого отошёл, когда понял, что закончена какая-то моя личная миссия. Сейчас, если буду этим заниматься, это будет, наоборот, в спину свою.

Е.К.: Какое предчувствие выхода куда-то к иному сознанию ощущается в тебе?

Е.: Для меня лично? Что очень нехорошо. Как бы некая война проиграна, не знаешь, что можно ещё сделать для таких, как я, какими-то песнями — не песнями, акциями. По большому счёту я ответа не нахожу. Я очень пессимистически (настроен). Вот сейчас ты чувствуешь, что такое время настало, какой-то идёт переход, множество, (большое) количество лет уже идёт, продолжается, то есть можно оптимистом быть, можно пессимистом. Можно представить то, что в любой момент появятся определённая новая культура, духовность…

Е.К.: Понимаешь, это на грани нового эона. Сейчас в принципе всё догнивает до конца.

Е.: Да, это догнивает до конца, это всё рушится вместе с нами. Я просто не могу судить с точки зрения, что ТАМ нас ожидает.

Е.К.: Но всё-таки внутри какие-то импульсы возникают всё равно помимо этого.

Е.: Нет, предчувствия очень нехорошие. Ничего хорошего не испытывал последние года полтора вообще, нездоровые ощущения, очень нехорошие.

Е.К.: И ты их стараешься не выражать или всё-таки приходится?

Е.: Нет. Как тебе сказать… всегда выражаю то, что есть, но на самом деле — у меня. Выражаю не то что во мне — не во мне. У меня просто не получается выражать в какой-то песенной форме, во всяком случае, то, что я делал. Вот, если у меня песни будут какие-то сочиняться. Мы сейчас записываем с Кузьмой в принципе. Я не знаю, мы постоянно чего-то делаем, записываем, у нас очень много всякого всего. Это имеет смысл показывать кому-то или нет. Это всё дело прыжков, таких песен. Эти огромные такие получаешь вещи не то что бессвязные, они по-настоящему связные. Мы с Янкой говорили ещё давно про это дело. Янка тоже такие сочиняет. Но на самом деле, понимаешь, ты их поймёшь, их не имеет смысла на какие-то массовые…

Е.К.: Это понятно. Если даже захочешь, хоть семь пядей во лбу — это бесполезно, то есть полностью «затёртость» сознания.

Е.: Ну да, но либо это какие-то сугубо личные вещи, которые уже словами… невозможно передать….

Е.К.: Но нам дано пока выражать звуком, словом…

Е.: Это так или иначе какая-то форма, материя, звук, слово, оно так или иначе конечно. То есть всё получается — как бы есть некий уровень абстрактный, выше которого уже невозможно выражать. Ну, допустим, с точки зрения кинематографа, что можно после Тарковского снимать, ну после «Жертвоприношения», допустим? Хоть там пёрни, хоть лопни, хоть чего, ну, можно снять такой фильм ещё. Тут вещи, о которых это всё говорится, как раз те, которые вообще не то что невыразимы, а которые даже непредставимы.