Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986–1997

Е.: Нет, он уже в Москве саксофон купил и стал саксофонистом.

РИО: Я его впервые услышал в 1984 году, на 2-м Рок-фестивале — он тогда с «Аквариумом» играл, был у них биг-бендовый такой период. Курёхин с саксофоном…

Е.: Ага. Курёхин одно время действительно на саксофоне играл.

РИО: На чём он только не играл…(Общий смех.)Получается, что вы с братом как бы на разных полюсах находитесь: он играет чисто инструментальную музыку, а у тебя слово всё-таки больше значит, чем мелодия. Это случайно?

Е.: Не знаю. Мне кажется, что даже не слово как таковое важнее, а то, что за этим словом стоит. Братец — он изначально шёл от классики, от эстетики традиционной, а я, если так говорить, шёл от героической романтики. Когда мне было, наверное, лет четырнадцать, у меня впервые появились идеи неохристианского толка. Я вообще человек общины. То, что я хотел бы делать, — это общинная музыка, общинная философия… А у него наоборот: уклон в некую элитарность. Причём элитарность некого статического толка. Вот он к ней и пришёл в итоге. То, что он сейчас делает, это так называемая новая романтика в джазе, своего рода постмодерн. Авангард не как что-то передовое, что какие-то новые пути открывает, а то, что уже было, но имеет ограниченное распространение и как-то органически из разных чужеродных частей складывается. Собственно, это и точка зрения Курёхина. Вот это нас с братцем и отличает. Это, наверное, ещё более полярные понятия: чувство и идея.

РИО: А не заключен ли в ваших разногласиях некий конфликт поколений? Ведь ты по возрасту гораздо младше нас. И вообще, есть ли в нашем роке конфликт поколений?

Е.: Мне трудно судить, но поколения есть. А себя я отношу к поколению 50-х годов, как ни странно, хотя и родился позже. Просто я начал рано этим делом заниматься — лет в восемь, когда я первый раз услышал рок. Естественно, от братца. Вообще-то он рок не слушал, всегда его… презирал, что ли. Но как-то раз привёз пластинки Shocking Blue, Led Zeppelin, «Revolver» битловский… Когда я их услышал, на меня они так подействовали, что всё прямо сразу поехало. Я стал записывать рок и жил на этой музыке лет десять. Для меня, наверное, это было самое счастливое время. Поэтому я себя причисляю к поколению тех лет. Все мои друзья сейчас — это не ровесники, а люди под тридцать. Я с ними только общий язык нахожу.

РИО: А ведь это поколение далеко не однородно. Поколение, которое БГ назвал «поколением дворников и сторожей», фактически перестало быть единым целым.

Е.: Сейчас всё, по-моему, перестало быть единым целым. Энтропия растёт. Сейчас бессмысленно говорить о каких-то направлениях или движениях. Ни одно из них сегодня не существует в чистом виде. Как вера некая, когда люди верят в то, что делают.

РИО: Я замечаю, что молодые группы Ленинграда (вне зависимости от художественных достоинств) всё-таки держатся вместе. Даже помогают друг другу, как в старые времена: инструменты дают, записываются вместе. Какая-то общность ощущается…

Е.: А это, знаешь, на каком уровне? На уровне внешних признаков: не что играть, а как. Обычно всё сводится к тому, что они ориентируются на какой-то тембр, какую-то гитарную технику… Такой-то перебор или другой. На нечто среднее между Smiths и Public Image. Причем Public Image считается верхом крутизны. Самым авангардом. А вопрос «зачем это делать?» или «что этим можно сказать?» вообще не стоит. Изначально.

РИО: Просто сейчас другое время. Быть может, каждое новое поколение музыкантов ищет себе инструмент, с помощью которого оно передаёт своё ощущение мира. В джазе таким инструментом была импровизация… Погоди, мне по этому поводу сейчас такая мысль пришла в голову: ведь вопрос «как выражать?» приходит естественно после вопроса «что выразить?», и решается он обычно сам собой.