Сильные мести не жаждут

— Самолеты ихние, а летчики — наши! — горько усмехнулся в темноте один из раненых. — Знаете, кого там сейчас оперируют! Немца! Летчика немецкого. Попал к нам в плен, а ему приказали: воюй за красных! Воюй, а не то все равно смерть!

— Меньше бы сочиняли! — огрызнулся молоденький солдат. — Летчиков у нас и своих хватает. А немца не трогайте. Он, говорят, с самим Тельманом дружил и в Испании воевал.

Гельмут… Марине хотелось рассказать о нем всю правду этим раненым… Тогда, за лесом, упал их самолет, и через этот лес они пробирались потом, и горело позади небо, весь мир тогда горел… Давным-давно это было… страшно давно… Пасека, партизанский отряд в лесу, стрельба в ночном мраке, командирская землянка и слова Антона: «Мы отомстим за них!» Антон остался там, в лесу, а она теперь за сотни километров, за тысячи… Она вдруг поняла, что Антон недаром сказал это. Все они должны мстить за ее отца, родных, за всех погибших, все должны бить проклятого фашиста. Как Гельмут, как Павел, как Валя… Должны. И она должна.

Вдруг совсем близко, в соседнем дворе, взорвалась бомба. Что-то трескучее ударило в стену школы, из чердачного окна посыпались обломки дерева.

— В укрытие! — раздался истерический голос с крыши. — Идет вторая волна! Все в укрытие!

«Как же Гельмут? Как Павел? Не брошу их… Ни за что не брошу!..» В коридоре толпились раненые, выскакивали в сад, искали укрытие, перебрасывались испуганными словами. Классы пустели, там остались лишь те, кто не мог двигаться.

Марина на ощупь разыскала двери палаты, где лежали Гельмут и Павел, пробралась к их кроватям. Гельмут на операции, но где же Павел?

Она озиралась во тьме, но ее глаза натыкались на теплую пустоту, она не могла собраться с мыслями. Приблизилась к одной кровати, ощупала другую — пусто. Прошла дальше — опять никого.

Грохот за окном то усиливался, то снова стихал. Немея от страха, Марина стояла в темной палате, ей было нестерпимо жаль Павла, она боялась за Гельмута. И она искала, искала их, пока не зажгли свет и в коридорах госпиталя опять не засновали раненые.

* * *

Это была первая ночь, которую она провела, дежуря в палате. Просторное помещение, сдвинутые в угол парты, черная доска с полустертыми формулами, высокие окна, занавешенные черными одеялами, запах формалина и йодоформа. На кроватях неподвижные фигуры.

Здесь, в этой палате, были и ее летчики, и она не отходила от них. Операция у Гельмута пришла удачно. Губы его пересохли от жажды, он все время просил пить:

— Воды… Хоть капельку дайте!

Она брала намоченную в воде марлю и увлажняла припухшие губы. Трудно высидеть на табуретке, так спать хочется, что кости ломит. Сидела в аккуратно выглаженном халате, в больших, с чужой ноги, сапогах, руки красные, набрякшие — с вечера успела выстирать бинты для всей палаты. Гельмут лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок, будто обдумывал что-то. А Павел все время спал. После изнурительного переезда в санитарном поезде он как-то сразу ослаб, рана почему-то открылась. Все никак не оправится, не может прийти в себя после дальней дороги. Рука, как спеленатая кукла, лежала теперь на его груди, и он впал в продолжительный, тяжелый сон.

Марина то и дело поглядывала на капитана, на его осунувшееся, с запавшими щеками лицо, длинные ресницы, и ее пронизывала нежность. Хотелось протянуть руку, откинуть с высокого лба черную прядь, дотронуться пальцами до бровей, губ, подбородка. Рот чуть приоткрыт, будто Павел хотел что-то сказать, да так и заснул… А может, это от боли? Ему, наверное, тоже хочется пить, только не может проснуться, голос подать. Сгорит от жажды, высохнет, бедный… Марина оглядела полутемную палату, увидела на подоконнике графин с водой, налила полный стакан.

— Выпей, Павлик! — попыталась разбудить его тихо. Он сонно глотнул несколько раз, ресницы вздрогнули, дыхание участилось. Может, проснется? Она спустила его голову на подушку. Выпрямилась и вдруг услышала голос Гельмута:

— Он вас любит.

Марина резко обернулась к немцу.

— Нет, нет! — закачала головой.

— Я знаю, он вас очень любит, — в его голосе послышались ревнивые нотки.

— Нет!.. — умоляюще прошептала Марина.

Быстро вышла в заставленный койками коридор, чувствуя, как пылают щеки. Разве Гельмут сказал что-то стыдное? Может, выдумал от бессонницы, чтобы порадовать ее, чтоб не спалось на дежурстве…

Она стояла напротив окна, устремив глаза в черную ночь, отодвинув краешек одеяла, и невольно ловила себя на том, что в ней пробуждается какое-то новое чувство: Павел становился ей все дороже и роднее. Это чувство появилось раньше, еще в самолете… нет, еще там, в лесу… еще когда ехали на подводе… в темноте… Вспомнила, как они потом шли по московским улицам, звонили ему домой, обедали у Клавдии Сергеевны. Вспомнила Валю, и на душе стало горько и больно…

Она вернулась в палату, обошла раненых и села к столику у двери, на котором горела лампа с зеленым абажуром.

«Хорошо, что так случилось, — радостно подумала Марина. — Хорошо, что мы встретились и что я в Москву его повезла».

* * *