Симонов и Цапля

Мой исправительный класс длился один год; я рекомендовал его родителям из богатых семей, которые жаловались на черствость и жестокость своих чад. У всех таких случаев была одна и та же природа – вседозволенность и избалованность ребенка. Родители поглупее полагали, что исполняя любое пожелание своего ребенка, они приносят ему этим добро, и не думали о том, что они на самом деле развращают его. Родители поумнее догадывались о развращении, но не имели в себе сил засучить рукава и встать на строгую линию воспитания своего отпрыска. В обоих случаях, если родители решались отдать их чадо ко мне на перевоспитание, то в первые месяцы они были в шоке и много ругались со мной, но через полгода начинали боготворить меня. Исправительный класс насчитывал около двадцати детей, но только четверо или пятеро из них приходили из семей богатых родителей. Остальные были малолетними преступниками, которых я забирал на утренние часы из тюрем, по договору с комендантами. С этими тюремными детьми я договаривался о том, что они будут стараться максимально жестко издеваться и насмехаться над детишками из богатых семей; сам я также не упускал случая высмеивать любые упущения, плохие оценки и недостатки моих избалованных питомцев; я давал им трудновыполнимые задания, я всячески притеснял их. Несколько раз в неделю, по вечерам, весь этот исправительный класс подметал улицы в самых грязных кварталах Парижа, раздавал остатки из нашей школьной кухни нищим этих кварталов, и ужинал этими же остатками в компании этих же нищих. Я устраивал множество упражнений для того, чтобы мои богатенькие дети чувствовали себя неполноценными, я заставлял их объяснять всему классу, почему они так плохо справляются с заданиями, почему они такие болваны. Этот класс часто присутствовал на занятиях моего класса поэзии и вместе с ним слушал трагедии Еврипида. В большинстве случаев уже через полгода ученики этого класса твердо вставали на путь перевоспитания – богатенькие дети благодаря унижению и горю, пережитому ими в моей школе сверх всякой меры, а тюремные дети благодаря вниманию, образованию и заботе. Во втором полугодии я смягчал отношение к избалованным, по мере того, как они становились все менее таковыми; к концу года, как правило, все дети уже крепко дружили между собой и ни у кого не оставалось желания насмехаться друг над другом. Со временем мы построили корпуса для интерната и самые способные тюремные дети начали оставаться у нас для дальнейшего бесплатного образования; менее способных мы распределяли в ремесленные школы.

Я многому научил и многому научился в моей школе; несмотря на постоянные происки недоброжелателей, она имела успех; из ее стен вышло немало выдающихся людей того времени, и даже только благодаря перевоспитанным малолетним преступникам я уже мог бы гордиться ею.

Однако, пока я был по уши погружен в образование детей, с моей собственной миссией дела у меня не двигались. Мои преподаватели, несомненно, уважали и любили меня, но в меру; то же было и с женщинами, и немудрено, ведь женщины как раз и являются одной из тех материй, которые не терпят компромиссов и умеренного подхода – ты должен весь отдаваться женщине, чтобы вызвать в ней глубокие чувства. Несомненно, именно этого мне и не хватило в те годы; я был пару раз влюблен, у меня были отношения, но я не мог уделять своей школе меньше внимания и искренне надеялся встретить ту, что примет и полюбит меня занятым и погруженным в работу. Увы, этого не случилось, зато в конце концов произошло неизбежное – доносы на мою не меняющуюся внешность заинтересовали инквизицию, и в начале четырнадцатого века мне пришлось бежать из Франции. На этот раз за меня взялись всерьез, и ни в одном уголке Франции и Священной Римской Империи я не нашел бы себе в то время надежного убежища. Я немного попутешествовал по Византии, а затем добрался до Лемноса и жил там в течение тридцати лет в соединении с природой, точно так же, как и столетия тому назад.

В середине четырнадцатого века я вернулся во Францию и жил поначалу в маленьких местечках, а затем вернулся в Париж. Я уже не высовывался и не преподавал, и чередовал связи с женщинами из высшего света с времяпрепровождением в тюрьмах, где как раз старался умничать и преподавать, чтобы найти последователей во взглядах. В конце концов мне все это надоело, я стал терять бодрость духа и надежду на успех, и в начале пятнадцатого века переселился во Флоренцию.

Глава девятнадцатая. Трагедия красоты.