Симонов и Цапля

В прежние времена Флоренция была вполне заурядным солнечным итальянским городом и не отличалась каким-то особенным духом. Но теперь я стал как будто замечать здесь присутствие той самой странной силы, о которой я раздумывал двести лет назад, после поимки моей цапли. Не всегда и не везде, но вдруг, там и сям, то в суконной лавке, то на набережной Арно, мне начинали грезиться споры знаменитых философов, судилища над великомучениками или грандиозные массовые молитвы, наподобие тех, что устраивают арабы в Мекке. Я не мог понять, откуда берется этот дух, который я чувствую, и это раздражало меня – ведь я был уверен, что ничего нового под Луной для меня уже быть не может. Я даже осторожно делился своими ощущениями с некоторыми приезжими, новыми людьми в городе, такими же, как и я, но те лишь пожимали плечами – никто ничего подобного не замечал.

Меня пригласил сюда на работу каноник церкви Сан-Лоренцо, в которой недавно была обнаружена скрытая под землей келья, полная старинных документов. Он каким-то образом разыскал меня в Париже и сообщил, что его прадед когда-то дружил с моим прадедом, единственным человеком, способным прочитать найденные в келье манускрипты. Я действительно вспомнил его прадеда, также служившего в Сан-Лоренцо; мы отдали дань прошлому, и после трагической паузы я заявил, что мастерство моего прадеда не пропало – я сам владею им ничуть не хуже. Манускрипты в келье оказались на самом деле уникальными, некоторые из них были написаны не на каком-то древнем языке, а на зашифрованной латыни – то были давно считавшиеся потерянными отчеты о папских тратах на крестовые походы и другие предприятия. Работа мне предстояла большая и интересная; в первые пятнадцать лет во Флоренции она полностью поглотила меня. К необычному Флорентийскому духу я привык и совершенно забыл думать о нем; я жил при церкви, не заводил особых знакомств, и находился в ровном, светлом умонастроении; мысли о моей миссии не тревожили меня.

По воскресеньям я часто выезжал в предгорья Апеннин, на живописную площадку, расположенную на самом краю горной террасы. Отсюда открывался великолепный вид – внизу, в долине, купалась в солнечных лучах желто-охровая Флоренция, а с противоположной стороны, вдоль всего необьятного горизонта, в небо вклинивался мрачный, темно-синий горный хребет. Я проводил на этой площадке целый день – исполнял танцы Филострата, предавался медитации и собирал лекарственные травы. Однажды я заметил неподалеку, на другой такой же площадке, женщину с мольбертом. Она рисовала, но иногда оглядывалась на меня; мы помахали друг другу; вскоре она собрала мольберт и спустилась на дорогу, где ее, по-видимому, ждала карета. Через неделю я вновь увидел ее – она приехала в середине дня и появилась на своей площадке в тот момент, когда я танцевал; я заметил ее лишь по окончании танца. Она помахала мне и послала один из тех жестов восхищения, что так грациозно умеют делать итальянские женщины; спустя час она вскарабкалась на мою площадку и мы познакомились. Ее звали Изоттой, она была молода и вызывающе красива. Разговаривала она раскованно, но обходительно, и держалась с достоинством как будто хозяйки, принимающей гостя. Она восхитилась моим танцем и предложила показать свои рисунки; весь оставшийся вечер мы провели вместе и расстались, договорившись встретиться здесь вновь. Ее карета сверкала изысканным убранством, и немудрено – она оказалась дочерью известного аристократа, родственного дому Медичи; этим обстоятельством, по-видимому, объяснялся покровительственный, уверенный тон ее общения. Изотта неплохо рисовала, насколько я мог судить; в целом она произвела на меня в тот день довольно загадочное впечатление.

Она оказалась действительно весьма необычной женщиной. В следующее воскресенье она появилась на моей площадке в настолько недвусмысленном наряде, что привела меня в крайнее смущение; от особы ее полета я не мог ожидать такого. Она сделала мне глазки, подмигнула и сказала:

– Не удивляйтесь. И не усложняйте. Я пришла подарить вам себя. И давайте на ты. Посмотри, тебе часто приходилось видеть такое?

Она приспустила и приподняла то немногое, что было на ней одето и приняла несколько грациозных поз.

– Ну, что скажешь, Саймон? Как я тебе? Иди же ко мне.

– Изотта, вы… впрочем, если вам угодно, ты… Ты, конечно, великолепна. Такую фигуру увидишь разве что у греческой Венеры. Ты очень хороша, и с тебя можно ваять скульптуры, если это то, что ты хотела услышать.

– Не то чтобы я хотела что-то услышать, Саймон, ведь я слышала это уже сотни раз. Но я рада, что ты находишь меня привлекательной. Ну так что, тебе хочется только слепить с меня скульптуру, или еще что-нибудь?

– Изотта, не обижайся, но я не совсем имел ввиду, что ты привлекательна для меня. Ты идеально красива и женственна, да, это так. Но видишь, привлекательность – это немного другое.

– Ах вот как? Ну, изволь, объясни, что ты имеешь ввиду.