Симонов и Цапля

Однако, Бог калечит, но время лечит – до следующей «Божьей воли». К концу пятнадцатого века я стал постепенно оживать и открывать глаза на мир, ниточка моего интереса задергалась сильней – интерес этот был, конечно же, к Флорентийскому духу искусства. Я устроился на работу в архив церкви Санта-Тринита и решил повнимательнее присмотреться к жизни и работе местных скульпторов и художников; судьба благоволила ко мне и сама свела меня с некоторыми из них. Практически одновременно со мной в Санта-Триниту, для росписи Капеллы Сассетти, был приглашен Доменико Гирландайо; я вскоре познакомился с ним. Мы делили с Доменико одни и те же церковные харчи и по-доброму подтрунивали друг над другом, намекая на то, что оба мы продались церкви и теряем здесь время, вместо того, чтобы углубиться в «истинное творчество»; впрочем, мы не сильно углублялись в эти темы и поддерживали известную дистанцию и взаимное уважение. Доменико часто приводил в Санта-Триниту учеников его знаменитой мастерской, многие из которых выросли впоследствии в выдающихся творцов. Одним из них был Микеланджело Буонарроти, романтичный и рассеянный юноша, вечно бегавший по церкви в поисках своих красок, оставленных им на какой-нибудь пыльной скамье. В первый раз взглянув на Микеланджело, я поразился его сходству с моим сыном Ноем – они были похожи как две капли воды. И по характеру, и по устремлениям, они тоже напоминали друг друга, и кто знает, в кого бы вырос Ной, родись он не в древней Армении, а в современной Флоренции. Я, конечно, симпатизировал юному Микеланджело и не упускал случая сказать ему ласковое слово; он видел это и как будто тоже относился ко мне благосклонно. После того, как он ушел от Гирландайо, я потерял его из виду; в следующий раз я встретил его в январе 1502 года, когда он уже вовсю работал над своим Давидом. Эта наша встреча, по моему глубокому убеждению, оказала большое влияние на формирование творческого замысла Микеланджело. Я расскажу об этой встрече в следующей главе, а пока хочу описать мое знакомство с другим выдающимся человеком, вместе с которым я вскоре покинул Флоренцию.

«Давид» получился шедевром космической силы и слава о нем распространилась далеко за пределы Италии; никогда во Флоренции, казалось, не было такого потока приезжих, как в первое десятилетие шестнадцатого века. У дверей Палаццо Веккьо целый день кишела разношерстная толпа, люди не в силах были оторвать глаз от скульптуры Микеланджело; я сам также не мог упустить и дня, чтобы не постоять полчасика у Давида. В октябре 1506 года я стал постоянно замечать возле Давида некоего приезжего юношу, по виду сакса или алеманна; он ежедневно приходил на площадь Синьории и крутился подле статуи, как будто измеряя что-то глазомером с разных углов. Он был непохож на других зевак, его глубокие, пытливые глаза выдавали одержимость и страсть, стоять рядом с ним было неприятно. За несколько недель мы с ним так примелькались друг другу, что разговор между нами стал неизбежен, и он произошел, когда незнакомец случайно (или неслучайно) разлил свои чернила на мою сумку, которую я ненадолго оставил на булыжной мостовой близ статуи.

– Прошу извинения, я испачкал вашу сумку, – обратился он ко мне на французском языке, – вы понимаете по-французски? Я не знаю местного наречия.

Мне было нелегко ответить ему – несмотря на молодой возраст, от него исходила необычная, темная аура, и голос у него был глухим и трескучим, как у ведьмака, которым пугают детей.

– Да, я говорю по-французски. Ничего, пятно совсем маленькое, отмоется. Но я рад познакомиться с вами, ведь мы видим друг друга на этой площади уже много дней. Меня зовут Саймон, я давно живу во Флоренции, но когда-то приехал сюда из Парижа.

– Агриппа из Кельна, – представился он. Мне двадцать лет, но за последний месяц, за время, проведенное мной возле этой чертовой статуи, мне кажется, я постарел на десятилетие.

– «Чертовой статуи», вы изволили выразиться, молодой человек?

– Да, я изволил выразиться именно так, вы не ослышались. Готов поклясться тремя тысячами болотных гадюк, что здесь не обошлось без чистого, свободного Дьявола, лишенного малейшей примеси Бога!

– Без Дьявола? Интересная мысль! А что значит – «чистого, свободного, лишенного»?

– Не сочтите за дерзость, но это не вашего ума дело.

– А вашего?

– Да, моего, и только моего, – Агриппа говорил с известной юношеской запальчивостью, которая нисколько не задевала меня.

– Вы, Агриппа, восхищены Давидом, и пытаетесь понять, как смертный мог создать такую красоту, я правильно понимаю?

– Да. И у меня нет никаких сомнений, что сотворить такое смертный не мог вполне сам. Ему кто-то помог.

– И помог ему, конечно, ваш этот «чистый и свободный» Дьявол?

– Да, но весь вопрос в том, какую форму он принял. Мне представляется небольшая статуэтка, чья неземная грация, равновзвешенность частей и чистота линий, подсказала Микеланджело форму Давида.