Симонов и Цапля

Я поселился в Лондоне, в убогом, деревянном, холодном домишке, выходящем окнами на древнюю римскую городскую стену – единственную усладу для глаза среди местного архитектурного недоразумения. Потерянный и стесненный в средствах, которые у меня как-то незаметно растворились еще во Флоренции, я основательно заболел местной болезнью – экономией. В Лондоне экономили решительно все – от нищих до пэров, от домохозяек до бледных призрачных леди – «спасение» денег было здесь национальной идеей, и всякому приезжему думалось, что Англия готовится к скорой войне и собирает деньги на оружие. Если в Париже и Флоренции считалось хорошим тоном потратить сбережения на изящный предмет искусства, то в Лондоне на это смотрели как на бесполезное расточительство; я никак не мог понять, на что местные аристократы тратят свои состояния. В Англии начала шестнадцатого века меня удручало абсолютно все – низкое, вечно мокрое небо, горький эль и бобы на завтрак, жалкие кирпичные постройки как гордость местной архитектуры, и конечно же, люди – такие же холодные и туманные, как сама страна. Однако в более милых мне странах – во Франции и Италии, я терпел фиаско с моей миссией уже более трехсот лет; номер второй так и не появился там; я твердо решил, что буду привыкать к местной жизни и не покину Англию в течение века.

И действительно, через несколько десятков лет я привык к Англии. Как я уже отмечал где-то в первых главах моих записок, в каждом месте – своя правда и свой единственно верный подход; если вначале меня раздражало, что местные никогда прямо не говорят того, что думают, то теперь я начал ценить их иносказательность и остроумие, их отношение к жизни как к роли в театре. Дети, однако, были здесь такими же искренними, как и в моих прежних странах, и мне этого было вполне достаточно – я вновь преподавал в школах и имел много ясного и простого общения.

По своей же истинной сути лондонская жизнь ничем не отличалась от любой другой, и будь я смертен, я не стал бы глядеть на нее ни одной секунды, а просто сладко повесился бы на первом суку. Все было здесь то же самое – то, что мне так страшно надоело за прожитые столетия – похоть, болезни, труд, тщеславие и молитва о жизни лучшей – все та же тщета и суета. Бедняки еле сводили концы с концами и отчаянно стремились выбиться в середняки; середняки, накопившие капитал, мечтали выбиться в торговцы; торговцы – в политики; политики – в аристократы, а аристократы – оставить след в истории. Молодые женщины все так же трогательно лелеяли мечты о тихом семейном счастье и ловили свою партию, а зрелые женщины, разочаровавшиеся в этом счастье, искали интриг и измен мужьям. Ничего, казалось, не изменилось под Луной со времен Иешуа, кроме внешнего, поверхностного – одежды, посуды и языков, разве что оружие стало убивать лучше, и орудия стали служить надежнее. Увы, моя миссия заставляла меня вариться во всей этой суете, быть тесно переплетенным с нею, ведь из ее недр и должен был когда-то появиться мой номер второй.

К концу шестнадцатого века Лондон заметно расцвел и разбогател благодаря деятельности Левантийской, Восточной и других торговых компаний, а также долгому перерыву в войнах, истощавших Англию в прежние века. Сюда стали приезжать предприниматели, коммерсанты и знатные люди со всей Европы, привозя с собой свои вкусы и привычки; за несколько десятилетий местная аристократия, несомненно, стала ближе по образу жизни к континентальной – в Лондоне открылось несколько театров, появился вкус к живописи и архитектуре. Жизнь моя потекла чуть веселее – у меня наметился кое-какой круг общения, я пристрастился к театру, ярмаркам и блошиным рынкам, где, помимо безделушек со всего света, можно было увидеть самобытных бардов, декламирующих свои баллады и пьесы. Тем временем, с моей миссией никаких подвижек у меня не намечалось – были какие-то весьма посредственные романы и отношения, не заслуживающие упоминания в этих записках.