Симонов и Цапля

– Это что еще такое, Джонни? Как это понимать? Ты кого привел в дом? Это что же, какой-то итальяшка, или еще, чего доброго, цыган? Ты мне говорил, что Саймон – приличный человек.

– Марго, если ты думаешь, что итальянец не может быть приличным человеком, то ты недалеко ушла от своей матушки.

– Не называй меня Марго, гадкий мальчишка. Вот именно, я-то недалеко ушла от матушки, а ты совсем совесть потерял – никогда этот благородный дом не пачкался жалкими иностранцами. Итальянцам здесь не место, но если уж ты водишься с ними, то идите пообщайтесь на скамейке где-нибудь в Ковент-Гарден.

– Да не итальянец он вовсе. Если хочешь знать, то он еврей.

– Чтооооо? Ктооооо? Еврей? В нашем благородном доме – еврей?

– Да успокойся ты уже. Этот дом уже двадцать лет как не благородный, и нечего строить из себя аристократию, ты давно уже не имеешь к ней никакого отношения. Итальянцы и евреи – тоже люди, а Саймон – вообще человек в высшей степени незаурядный, и если ты только посмеешь обидеть его, то я съеду отсюда к чертовой матери. Поняла?

– Весь в отца, позор нашего рода. Это все его и твои каракули, ваши итальянские замашки. Это он довел нас до нищеты и лишил титула. Художники чертовы. Куда вообще мир катится?

Сверху послышался дверной хлопок, я поспешил обратно в гостиную и уселся как ни в чем не бывало на стуле. Через секунду вошел Джон, извинился, сказал, что его сестра сегодня не в духе и позвал меня в свою комнату.

Его комната была соединена с обширной светлой мастерской с огромными окнами – типичным эрмитажем художника; всюду там стояли гипсовые скульптуры, свисали с мольбертов холсты, лежали в беспорядке банки с красками. На массивном трюмо стояла высокая, с два локтя, бронзовая статуэтка Давида, а над ней висел большой автопортрет Гирландайо. Джон подвел меня к нему и сказал:

– Вы несомненно, знаете, кто здесь изображен, ведь у вас есть несколько потрясающих картин этого художника.

– Да, конечно, Джон, это Доменико Гирландайо.

– Саймон, знаете, чем я занимаюсь все свободное от нашей идиотской службы время? Я хочу, чтобы вы знали. Вон там – видите – возле стены?

Вдоль стены стояли четыре гипсовые статуи Давида высотой вполовину человеческого роста, а также другие скульптуры обнаженной мужской и женской натуры, выполненные в том же стиле.

– Черт побери, Джон, да вы, что же, скульптор? И кажется, вы также художник – вот этот холст очень недурен, он выдает творческий поиск, но также незнание некоторых законов перспективы, которые прекрасно знал ваш кумир Гирландайо.

– Что? Законов перспективы, которые знал Гирландайо? Каким образом вы осведомлены об этом? Откуда у вас его полотна? Кто вы такой?

Джон опять до крайности взволновался и покраснел; я несколькими шутками разрядил обстановку, оценив, что передо мной – настоящий фанатик, одержимый своим поиском, своим делом. Мы подошли к его гипсовым скульптурам Давида, они на самом деле были неплохи и каждая следующая выглядела лучше предыдущей.

– Это Давид. Я вижу, вы вдохновлены им, правильно, Джон?

– Вдохновлен – разве это слово? Нет таких слов, чтобы описать, насколько я был потрясен Давидом, когда посетил пять лет назад Флоренцию; нет слов, способных выразить то, что Давид – неземное, божественное, или даже дьявольское творение!

– Дьявольское? Это вы интересно выразились. Давно вы увлечены живописью и скульптурой?

– С детства. Мой отец тоже рисовал, он приучил меня. Он брал меня в путешествия по Голландии и Италии, но к сожалению, в художественную школу меня не отдали, мать не позволила.

– Что же, Джон, очень, очень неплохо. Гирландайо, пожалуй, взял бы вас учеником в его мастерскую.

– Саймон, вы льстите мне. Но есть еще кое что, что поистине изумило меня, когда я был у вас в гостях.

– Я знаю.

– Вы знаете?

– Да.

– Откуда вы все знаете? И что же это?

– Моя цапля.

– Да, Саймон, вы, как всегда, правы. Вы всегда, всегда правы. Дело в том, Саймон, что я увидел, что эта цапля и Давид – одно и то же. Вы и это знаете?

– Не буду кривить душой, Джон, знаю.

– Откуда, во имя всего святого? Откуда? Как?

– Хорошо, я расскажу вам. Вы необычный человек и заслуживаете услышать одну историю, которая произошла с моим прадедом во Флоренции в начале века. Дело в том, что мой прадед был близко знаком с Микеланджело Буонарроти. Когда тот начал работать над Давидом, они несколько раз встречались и обсуждали замысел скульптуры. Микеланджело никогда ни с кем не делился своими творческими сомнениями, но то был особый случай – скульптор уже несколько месяцев ломал голову над позой Давида, искал гармонию равновесия, углы наклона, и все отвергал, ничем не мог удовлетвориться.

– Вы слишком сильно терзаете себя, дружище, – говорил мой прадед, – поиск гармонии не должен быть таким мучительным. Посмотрите на природу – она творит гармонию легко, без усилий.