Симпатика (СИ)

Хань задохнулся от обжигающей прохлады большого зеркала, к которому привалился спиной. Холод амальгамы и жар смуглого тела, а Хань — прямо между ними. На левой лодыжке фантомным булыжником повисли пижамные брюки. Хань робко касался узких бёдер, вжимавшихся в него, несмело трогал кончиками пальцев поясницу, но целовал Чонина несдержанно, с жадностью. И уже всё равно, если это последний гвоздь в крышку его гроба. Всё равно, если…

Всё равно.

Хань опять обнял Чонина за шею, заставив склонить голову и приблизить губы. Жаром дыхания, бешеным стуком сердца — одного на двоих, быстрыми поцелуями. Липкая кожа от проступившего пота.

Хань вскинул руки, чтобы нашарить над головой гладкую перекладину. Она предназначалась не для этого, но какая разница? Хань вскинулся вверх, напрягая мышцы на руках, обхватил ногами узкие бёдра, потёрся животом. Закусив губу, разглядывал лицо Чонина и мечтал коснуться, но руки были заняты, никак. Зато… Он слабо улыбнулся и провёл по подбородку Чонина кончиком языка, ещё раз — по щеке. Невольно прикрыл глаза — ладони Чонина сжали его бёдра, поддерживая и прижимая к Чонину плотнее. На время.

Хань послушно провёл языком по прижатой к губам ладони. Обхватывал губами каждый палец, облизывал и украдкой целовал, пачкая подбородок собственной слюной. Ощупывал языком узелки на пальцах, слабо покусывал кончики с блестящими от его слюны ногтями и снова увлечённо посасывал каждый палец. Достаточно для того, чтобы после эти пальцы легко проскользнули в его тело, раздвигая и растягивая мышцы, играясь с чувствительными краями входа, мягко массируя и тем самым срывая с губ Ханя тихие стоны, терявшиеся в поцелуях.

«К чёрту секс, займись со мной любовью», — так и не прозвучало, потому что Хань всегда хотел слишком много. Он хотел сразу всё.

Прижимался щекой к влажному от пота виску Чонина, целовал непослушные тёмные пряди, цеплялся ладонями за перекладину, ногами — за Чонина и отчаянно насаживался на пальцы, которых не хватало. Жестокая пытка, но и она Ханю нравилась.

Он ждал, но всё равно разучился дышать от неожиданности. Желанную твёрдость внутри оттенял холод зеркальной поверхности. Разжать пальцы на перекладине было страшно, хотя Чонин уже прижимал его к зеркалу, впивался пальцами в бёдра и двигался внутри так резко, что спиной Хань проезжался по гладкому. Ослабевшие руки мало помогали. Каждый толчок всё равно оставался предельно отчётливым, отзывался призрачным звоном во всех мышцах разом. И после каждого толчка Хань всё равно почти что падал вниз, вновь позволяя проникнуть в себя глубоко и резко.

Руки всё же не выдержали. Хань выпустил перекладину и уронил ладони Чонину на плечи, впился короткими ногтями в блестящую от пота смуглую кожу, потом сцепил ладони в замок, чтобы удерживаться за шею.

Наверное, каждый его отрывистый стон прекрасно был слышен за дверью и на лестнице, но сейчас его точно это не беспокоило, как и грядущее осуждение в глазах соседей. Его сейчас беспокоила лишь невозможность коснуться Чонина так, как он хотел.

Повторить кончиками пальцев и губами каждую чёрточку, слизать капли пота с лица и шеи, обвести ключицы, наслаждаясь жаром бронзы, согреть ладони о гладкие пластины мышц на груди, потрогать тёмные соски, вылизать безупречную впадинку в центре живота и быстрыми невесомыми поцелуями осыпать бёдра. И это лишь одна тысячная всех его желаний.

Когда-то он мог сделать и это, и гораздо большее. Когда в его объятиях дрожал смуглый новорождённый Кай, обвитый длинными волосами, доверчиво прижимался и смотрел с удивлением. Доверчивым удивлением… И это доверие Хань не смог оправдать.

Прижавшись губами к губам Чонина, он закрыл глаза, чтобы удержать внутри боль, смешанную с раскаянием. Не смог. Горячими каплями по щекам, всхлипами вместо стонов, предательской дрожью в теле… Он знал, что Чонин увидит, заметит, отчаянно не хотел этого, но проще было бы умереть, чем отменить это.

Почему лекарство всегда должно быть горьким? Настолько горьким? Бэкхён верно сказал: Хань спас Чонина, но какой ценой? И могла бы эта горечь стать меньшей, чем получилось?

Хань точно знал, что могла. И больше всего он сейчас хотел бы не знать этого. Даже не расстроился, что Чонин не позволил ему кончить и отступил на шаг.

Хань прижимался спиной к зеркалу, едва стоял на ногах и, вскинув руку, размазывал солёные капли по щекам предплечьем. Его трясло сразу и от боли, и от неудовлетворения. Тело продолжало гореть и просить большего, а в груди разливалась невыносимая боль. И Хань не знал ни одного средства, которое помогло бы ему справиться с этим.

Он не противился рукам Чонина. Он вообще не стал бы ничего делать, если бы Чонин даже крепко стиснул его шею и просто задушил бы его. Было слишком больно, чтобы замечать что-то ещё. И Хань просто позволял вести себя. Делал то, что требовалось делать. Прижимался к горячему Чонину, переплетал собственные пальцы с пальцами смуглыми и узловатыми, приоткрывал губы и дышал дыханием Чонина.