Синдром Дао

Отец крайне редко заходил ко мне в комнату, а я благоразумно не стал ему демонстрировать новый дизайн стены, отлично зная непримиримое отношение старика к «иностранщине». Теперь у меня снова была тайна, и я ее тихо оберегал. Я мог часами созерцать картинки с чудаковатыми музыкантами, вместе с ними наслаждаясь яркостью красок и той немыслимой свободой, что прочитывалась в каждом их движении. Глядя на них, я не мечтал о звездной карьере рок-звезды, всемирной славе или богатой жизни. Я жаждал лишь одного – быть упоительно свободным и преображать мир вокруг себя, делать его красочным и радостным. Лохматые парни на фотках стали для меня символом свободомыслия. Долгое время они помогали скрашивать мое почти тюремное существование, навязанное мне отцом как единственно верный образ жизни советского человека.

Однажды я прибежал из школы и первым делом ринулся в туалет – до того у меня был переполнен мочевой пузырь. Расстегивая ширинку, я отчаянно скакал по уборной и ненароком задел ногой мусорное ведро. С него упала крышка. Я с удивлением увидел, что ведро наполовину заполнено кусочками глянцевой бумаги, и, присмотревшись, увидел, что это ошметки цветных фотографий. С тревогой на сердце я помчался к себе комнату, предчувствуя недоброе. И что же я увидел? Стена над письменным столом вновь стояла в своей первозданной наготе, а комната вдруг потускнела и подурнела вдвое больше прежнего.

Меня словно саданули в солнечное сплетение и одним сокрушительным ударом лишили способности дышать. Я стоял точно в вакууме, силясь сделать вдох, а по моим щекам в два ручья лились слезы гнева, обиды и бесконечного отчаяния. Я чувствовал, что если сию минуту что-нибудь не сделаю, то меня разорвет на части и я разлечусь по квартире, как осколки гранаты.

Не знаю, что мною в тот момент двигало, но я помчался в ванную и схватил машинку для стрижки волос. Повинуясь какому-то истеричному внутреннему порыву, я поднес ее к голове – и одна за другой на пол стали падать темные пряди. Потом я взял отцовский станок для бритья и довел новый имидж до совершенства. Взмахнув в последний раз лезвием, я нечаянно оцарапал кожу на макушке. Тут же выступила большая темна-красная капля, за ней другая, и по виску стала медленно стекать струйка густой крови.

Я с сумрачным упоением уставился на свой лысый череп и внезапно изменившиеся черты лица. Чем дольше я всматривался в странное, не слишком располагающее к себе существо, тем больше чувствовал, что это даже не мое отражение, а скорее образ некой свободы. Однако не той праздничной и радостной свободы, к которой я стремился. Этой свободе не была присуща красота – ее черты удручали своей уродливостью. В них прочитывался мотив разрушения, к которому меня неумолимо потянуло. Эта свобода требовала жертвенной крови – не чужой, так собственной. Ее удел был – наслаждаться самоистязанием и издеваться над другими. И еще ей страшно хотелось мстить.

Выйдя из ванной, я с мрачной решимостью направился в отцовскую спальню и вынул из его прикроватной тумбочки огромную кипу приветственных адресов, почетных грамот и юбилейных поздравлений. Все они были написаны «под копирку» – безликими, лицемерными фразами, а суровые партийные товарищи, вероятно, зачитывали их с неизменной мертвяцкой улыбкой на устах. Отец хранил эту макулатуру десятки лет и необыкновенно ею гордился. Это была самая большая святыня его жизни, и именно на нее я осмелился посягнуть.

Одну за другой я вынимал хвалебные бумажки из пафосных кожаных переплетов и безжалостно рвал – не на мелкие кусочки, но так, чтобы склеить было уже невозможно. Я не успокоился, пока полностью не уничтожил эту казенную хренотень и, подобно сеятелю, не раскидал бренные останки по всей комнате. Переплеты же я небрежно свалил в кучу на пол: без своего поруганного содержимого они не представляли никакой ценности, и совершать над ними акт вандализма не было смысла.

Потом я пошел в гостиную и сел в кресло с какой-то книгой в руках. Я просидел неподвижно несколько часов подряд, пока не услышал звук ключа в замке. Но и тогда не шелохнулся: я готовился к страшному, небывалому скандалу, и мне нужны были все силы, чтобы впервые в жизни дать отцу отпор. Я чувствовал, что настало время «борьбы за независимость». Мне было плевать, чем закончится схватка. Главное – действовать.

Отец по обыкновению пошел в спальню, даже не посмотрев в мою сторону. Некоторое время оттуда не доносилось ни звука, когда же послышались его тяжелые шаги, я весь сжался. Но у меня хватило сил, чтобы не отвести взгляда, когда отец появился передо мной с грудой бумажного хлама. Он выглядел до крайности потерянным, если не сказать убитым. Вместо воплей и угрожающих жестов, к которым я готовился, он сказал жалким голосом:

– Зачем ты это сделал? Ты же уничтожил всю мою жизнь.

– А ты зачем это сделал? – с вызовом спросил я, кивнув в сторону мусорного ведра с остатками фотографий. – Ты тоже уничтожил всю мою жизнь.

– Сын, ты не понимаешь, – сокрушенно качая головой, произнес он. – Эти адреса – самое ценное, что у меня есть… Было.