Синее железо

Гай ребром ладони медленно провел себе по горлу. Ань-дао с ужасом смотрел на его руку.

- Да, Ань, - твердо продолжал Сыма Гай. - Ты отнесешь мою голову во дворец, и тебя пропустят к императору.

- Нет, только не это, только не это, Гай! - крикнул Ань-дао и попятился.

- Будь мужчиной. Наша фамильная честь втоптана в грязь, и эту грязь мы смоем только кровью палача. Род наш угаснет, но навсегда останется незапятнанное имя. Ты сделаешь это, Ань?

По лицу Ань-дао текли слезы.

- Поклянись памятью нашего деда, нашей дружбой, что ты это сделаешь!

- Клянусь! - белые губы Ань-дао шевельнулись почти беззвучно.

- У своего лекаря ты возьмешь яду. Для меня, и чтобы отравить кинжал. Денег не жалей - они нам уже не пригодятся.

- Да, Гай.

- И последнее: у тебя есть надежный человек, который взялся бы доставить письмо Ли Лину?

Ань-дао покачал головой:

- За ворота города никого не выпустят. Письмо отнесу я сам: стража мне знакома до последнего караульного. Я скажу, что хочу взглянуть, уцелело ли мое поместье под Май.

- Тогда не медли. Скоро вечер, и за ночь ты должен обернуться. Дозору, который тебя задержит, скажешь: «Важные вести для гудухэу Ильменгира». Вот охранная пайцза.

Гай протянул брату квадратную медную пластинку. Затем он присел к низенькому столику и, макая кисточку в тушь, стал писать:

Господин мой и повелитель Ки-дуюй Ли Лин!

Я, ничтожный Сыма Гай, припадаю к Вашим стопам и прошу простить меня за ужасные вести. Сообщаю, что Ваша незабвенной памяти мать казнена сегодня утром по повелению жестокосердного У-ди, да поразит его бог грома Лей-ши! Ваш друг, а мой отец Сыма Цянь опозорен и сослан на Восток, к морю.

Обильными слезами оплакиваю наше общее несчастье и как заклинание повторяю слова поэта:

В мире много тоски,

Но ничто не сравнится, поверьте,

С тяжкой болью разлук,

С неизбежностью горя и смерти.

Небеса и земля

Необъятны, но тоже не вечны;

Только скорбь и печаль,

Только скорбь и печаль бесконечны...

Целую Ваши туфли, господин мой и повелитель. Если мне отомстить не удастся - отомстите Вы за наше горе и позор.

Сыма Гай, бывший воин из отряда «ста золотых».

Пока Гай писал, Ань-дао сходил куда-то и принес маленькую кипарисовую коробку. Он поставил коробку на столик и заплакал. Глаза Гая были сухи. Он крепко обнял брата и подтолкнул к двери:

- Прощай, Ань. Помни о клятве.

* * *

Когда перевернулся в небе Ковш и склонилась к закату звезда Цэнь[59], Ань-дао уже подходил к крепости. Он выполнил поручение брата и передал письмо в руки Ильменгира. Прочитав письмо, главный гудухэу вначале задумался, потом сказал будто про себя:

- Бедняга Ли Лин! Неужели и это ты простишь императору?

Советник шаньюя самолично провел Ань-дао через сторожевые посты, и к рассвету юноша добрался до городских стен. Возле крепостных ворот Ань-дао трижды прокричал выпью, и со стен тотчас спустилась веревочная лестница. Поднявшись наверх; Ань-дао молча вложил в ладонь начальника караула увесистый мешочек, сплетенный из морской травы.

Глухими, темными переулками он прокрался домой и остаток ночи просидел над очагом, прокаливая в зелье кинжал. Кинжал был узкий и тонкий, как лист осоки.

Потом Ань-дао снял с себя халат и изнутри пришил в просторном рукаве тесемочную петлю. Вложив в нее кинжал, он надел халат и налитыми кровью глазами посмотрел в ту сторону, где лежало мертвое тело друга.

* * *

Когда раздались зазывные крики разносчиков снеди и на разные голоса загомонила улица, Ань-дао вышел из дому. В руке у него была корзина, прикрытая шелковым платком. Если бы не богатая одежда, его можно было бы принять за уличного торговца. Собственно, Ань-дао и был сейчас торговцем. Он шел во дворец, чтобы продать две человеческие жизни за одну.

У ворот дворца его остановила стража:

- А ну, осади! Куда лезешь?

- Я пришел получить пятьсот золотых, - тихо сказал Ань-дао и приподнял шелковый платок.

Стражник заглянул в корзину и, отшатнувшись, спросил:

- Что это?

- Голова преступника Сыма Гая.

Через минуту во дворце поднялся переполох. Первым из сановников прибежал Чэнь Жуй.

- Я знал Гая в лицо, - хрипло сказал он. - Покажи!

Вглядевшись, Чэнь Жун с облегчением выпрямился: