Синеет парус

Максим вспомнил: вот так же гордо и независимо стояла она на мраморной лестнице госпиталя, когда молча дала согласие офицерам вышвырнуть его на улицу. Тогда во взгляде женщины была строгость, а сейчас презрительная ирония: давай, отыграйся за всё, прояви свою мстительную натуру. Но не было в душе Максима злорадства, – будь другие времена, отпустил бы её с миром, чтобы знала: не только «белая кость» способна на благородство.

Было дело во время германской войны: честь пленным офицерам отдавали, не стреляли в поезда с красными крестами. Так та война была по правилам! Но когда брат вцепился в глотку брату, это уже не война – бойня, и если в бойню эту ввязался – сдавай благородство в обоз, иначе быть тебе с разорванным горлом, а вернее не быть тебе совсем.

Упирающегося гимназиста поволокли двое чекистов, поставили его рядом с Грановской. Мальчишка шмыгал носом, ладонью стыдливо прикрывал наготу.

– Лицом к стене, – приказал Максим и, похлопав по плечу одного из расстрельщиков, занял его место. – По врагам революции…

Он вскинул маузер, непроизвольно затягивая паузу. Впервые в жизни у него дрожала рука. Мушка маузера мелкими кругами бегала по голой спине Грановской, как прядущая на месте осенняя муха.

– Пли! – поспешно выдохнул Максим.

Вырываясь из руки, непокорный маузер отскакал отпущенные ему три раза, бросил Грановскую к стене и уже повис вниз дымящимся дулом, а охваченная конвульсивной дрожью Грановская всё ещё сползала по стене, потом упала поверх мгновенно затихшего мальчишки, засучила ногами. Опережая Максима из другого угла подвала, кто-то из бывалых расстрельщиков точным выстрелом оборвал её конвульсивный танец. Максим опустил поспешно вскинутый маузер, сплюнул на пол.

– Ну, вот, – сказал странным, не своим голосом. – Теперь все свободны.

Пряча револьверы, чекисты пошли к выходу, Максим неторопливо прикурил папиросу и, в нарушение всех своих заповедей, подошёл к залитым кровью телам. А заповеди у него были ещё с Петрограда, с конца семнадцатого года, когда Максим только постигал азы революции. От старого эсера по кличке «Арнольд» были заповеди, а тот не понаслышке знал, о чём говорил, – ещё задолго до революции кидал он бомбы в полицмейстеров и градоначальников.

«Никогда не смотри своей жертве в глаза, – учил он. – Когда не видишь глаз – перед тобой враг, а не человек. Разглядишь в нём человека – берегись: будет являться к тебе по ночам. И главное: никогда не смотри на врага, когда он уже убит. Это зрелище завораживает взгляд, – ты смотришь, смотришь, а в это время в душу твою по ниточке взгляда просачивается ужасная хворь. До поры до времени ты её не замечаешь, но она уже притаилась в тебе и только ждёт своего часа. Опасайся этой хвори. Больше чем врага своего опасайся».

Максим присел на корточки перед Грановской, как завороженный долго смотрел на ту самую родинку, о которой говорил Бездольный. Потом перевёл тяжёлый неповоротливый взгляд на мальчишку. У того было худощавое загорелое тело. Наверное, дни напролёт проводил на реке, ловил рыбу, а вечерами краснел, смущался от подтрунивания какой-нибудь озорной девчонки.

Максим смотрел не отрываясь, всасывая в себя ту хворь, о которой говорил Арнольд. Всасывал без страха. Ему было уже всё равно.

Через минуту он тяжело поднялся, махнул рукой бойцам из расстрельной команды, чтобы забирали тела, пошёл из подвала.

В кабинете сел, подперев голову руками. Кирпичников заглядывал несколько раз, о чём-то спрашивал, – Максим смотрел на него бессмысленно, отвечая односложно, не помня вопросов. Потом, кажется, что-то прояснилось в его сознании, он негромко сказал:

– Присядь, Вася… Что-то нездоровится мне. Всю жизнь не знал, что такое болячки, а теперь вот прихворал.

– Может, дохтура, товарищ Янчевский? – угодливо вскочил Кирпичников.

– Сиди-сиди, я сам себе доктор… Вы это… с ребятами на Куню не давите, сам знаешь, слабак он на это дело, крови ещё не нанюхался, а другого такого сыскаря нам не найти. Самородок… И скажи, пусть не беспокоят меня, пока не оклемаюсь. Всё, сполняй…

После ухода Кирпичникова он достал из кобуры маузер, внимательно рассмотрел его, будто впервые увидел, провёл холодным металлом под носом, вдыхая аромат оружейной смазки и горелого пороха. Из внешнего мира, как через вату в ушах, доносились привычные звуки: за одной стеной безответно звонил телефон, за другой кто-то щёлкал одним пальцем на печатной машинке. Бу́хала дверь, торопливо шаркали по коридору шаги.

Максим дулом маузера качнул прес-папье – поплыло на месте, как лодочка на волнах. Глянул на татуированную руку… Вот и приплыл кораблик. А мечта всё там же – в несбыточной дали.

Криво усмехнувшись, взвёл курок, уткнул дуло маузера снизу в подбородок. Зажмурил глаза, и само собой вдруг представилось, как пуля пронзит снизу вверх голову, вылетит сквозь раскроенное темечко, вместе с кровью шлёпнет в потолок, осыплет упавшую на стол липкую кровавую голову серыми крошками штукатурки и белыми хлопьями извёстки…