Синеет парус

– Здесь через двор пройдёшь, упрёшься в каменную стену, перелезешь через неё в такой же двор. На соседней улице должен быть броневик. Передашь командиру записку. Пусть боковой улицей выходит сюда на перекрёсток, нам здесь без него не справиться. – Вырвал листок из блокнота, хлопнул солдата ладонью в спину. – Одна нога здесь, другая там.

Отмахивая висящие поперёк двора голубые пелёнки, к подворотне выбежали три гимназиста.

– Если вы решили поиграть в индейцев, господа, – сурово прикрикнул Владислав, когда гимназистов под дулами винтовок подвели к нему. – Сейчас не самое подходящее время.

Чернявый мальчишка с девичьей родинкой на щеке, с трудом укрощал учащённое от бега и волнения дыхание.

– Господин полковник… У нас в сарае чекист прячется.

Второй, подтверждая, закивал головой:

– Точно… Мы вам покажем.

И третий – скороговоркой, боясь, что его не дослушают:

– Он у них главный был. Ну, не самый главный… но очень! Такой знаете…

– Разрешите, господин полковник, проверить.

Владислав оглянулся, – это Лунёв успел с колокольни вернуться и, ещё не отдышавшись, готов был уже взяться за новое дело.

– Возьми двух бойцов, – приказал Владислав. – Да поосторожнее там.

Лунёв вернулся минут через десять – злой, без фуражки. Держа за шиворот, он вёл парнишку, с виду студента: пуговицы на косоворотке оборваны, льняные волосы всклочены, глаз заплыл синевой.

– Вот, курва, – возбуждённо, с придыхом говорил Лунёв. – С кулаками на меня полез, – как нашкодившему мальчишке, врезал пленному подзатыльник. – Сопляк! Не знал, гад, что я у себя в деревне первым кулачником был. Ну что, Юрка, точно он?

Гимназист с родинкой, не вынимая рук из карманов, подтянул штаны, кивнул головой.

– Он самый. Куняев фамилия, во дворе у нас живёт. Полные грузовики мёртвых по ночам возили, на Мельниковом пустыре закапывали… И женщин и гимназистов.

Лунёв припятил пленного к стене подворотни, нашарил у него в карманах документы.

– Что, сука, не успел выбросить? – и вопросительно оглянулся на Владислава, протягивая ему документы – мол, прикажете кончать?

Владислав взял у Лунёва бумаги: мандат, выданный городской ЧК, продуктовые карточки. Прочитал, молча бросил бумаги под ноги чекисту, коротко кивнул Лунёву, пошёл к прибывшему броневику, который у входа в подворотню стлал по мостовой голубые клубы бензиновой гари.

Лунёв шмыгнул носом.

– Господа гимназисты, ну-ка сбегайте, фуражка моя там осталась.

Проследил взглядом за гимназистами и когда те скрылись в сарае, перехватил винтовку наперевес, быстрым чётким движением, как на учениях, вонзил штык в грудь чекисту.

Выкатились из орбит смертельно удивлённые, голубые до неправдоподобия глаза. Парнишка, видимо, ждал расстрельной стены, клацанья затвора, а всё случилось с такой мимолётной небрежностью…

Лунёв тянул на себя винтовку, – побелевшие пальцы парнишки цеплялись за дуло, мешая выдернуть штык. Лунёв разозлился, с хрустом разворотил чекисту грудь, наконец стряхнул его со штыка.

Неторопливо прикурил и, выйдя из подворотни навстречу гимназистам, взял фуражку, строго повысил голос:

– А теперь по домам, духу вашего чтобы здесь не было! – И, заметив какими глазами смотрят мальчишки на окровавленный штык, досадливо крякнул, сорвал с верёвки голубую байковую пелёнку, утёр штык, добавил уже миролюбиво: – Опасно тут, ребятки…

Только к вечеру измотанные боями деникинцы вышли на край города. Последний очаг сопротивления разгорелся у моста, где отчаянно бился отряд черноморских матросов, обеспечивающий отход основных большевистских сил. У кого-то из красных командиров сдали нервы, – боясь прорыва деникинцев, преждевременно взорвали мост. На левом берегу остались обозы, бронепоезд, около тысячи красноармейцев и отряд матросов.

Красноармейцы сдались сразу, бронепоезд для приличия чуть поогрызался, а матросы отстреливались до последнего патрона и, отбрасывая бесполезные винтовки и маузеры, рвали тельняшки, голой грудью лезли на штыки. Их перекололи штыкам у рухнувшего в воду моста; бросившихся вплавь, добили из пулемётов.

Осень ещё только начиналась, заходящее солнце палило по-летнему. У берега реки мычало стадо коров, горел какой-то обоз, носились лошади без всадников. Хаотично стояли телеги брошенного большевистского лазарета. Ходячие раненые разбежались, тяжёлые лежали на солнцепёке, стонали, просили пить.

В двух шагах от телег дразнила, дышала свежестью вода, но раненым было не дотянуться до неё, и никто не подошёл, не сжалился. Только одна молоденькая медсестра, единственная оставшаяся с лазаретом, металась между телегами, безуспешно пытаясь успеть на несущиеся с разных сторон призывы о помощи.

Измотанные бойцы падали с ног, засыпали в брошенных обозных телегах, на травянистом берегу реки, на нагретом тротуаре набережной. Владислав выслушал доклады от батальонов, приказал выставить охранение, послал донесение командиру бригады. Затем по настоянию начальника штаба, который сам морщился, когда видел, как Владислав с болезненным выражением лица хватается за повязку на голове, отправился в лазарет на перевязку.