Синеет парус

– Ладно, завтра в городе запись добровольцев откроется, запишитесь по всем правилам, а я похлопочу, чтобы вас в мой полк определили.

Едва Владислав повернулся уходить, мальчишка с сомнением в голосе торопливо спросил:

– А запишут?

– Запишут, Юра, – уходя, ответил Владислав. – К сожалению, запишут.

Глава 31

Вольно свесив руку за дверь, Владислав сидел на переднем сиденье открытого автомобиля, захваченного вчера у большевиков вместе с водителем. Юра Цветков и Лунёв сидели на заднем сиденье.

Перекрывая треск мотора и шум ветра, Владислав кричал, оборачивая назад голову, ветер радостно путал его волосы, вздымал их и снова бросал поверх бинтов:

– Юр, пойми, ты будущее этой страны. Ты должен окончить гимназию, поступить в военное училище, стать офицером.

Насупив брови, Юрка кричал в ответ:

– Поэтому меня в ординарцы? А Колька и Андрей не будущее?

– Не бей по больному, Юра. Вы все – будущее. Была бы моя воля, я бы вас близко к фронту не подпускал, пока не повзрослеете.

– Я слышал, на войне быстро взрослеют.

– Да, это правда, но не все успевают повзрослеть. Поверь, Юра, – насмотрелся. И потом, офицеру полагается знать и уметь гораздо больше, чем штыком колоть и метко садить пули в цель. Что ты поймёшь, сидя в окопе или орудуя штыком в атаке? Всё происходящее вокруг будет казаться тебе хаосом – ограниченным и непонятным. Охватить взглядом движение войск, разгадать манёвр противника ты сможешь, только будучи рядом со мной. Это бесценный опыт для будущего офицера.

Юра грыз ноготь, отворачивал голову. Владислав понимающе вздыхал, – сам был таким. В девятьсот четвёртом, когда началась Русско-японская война, сбежал с Витькой Гузеевым и Аркашей Бездольным на Дальний Восток. На второй день их поймали. Ни тебе приключений, ни дальней дороги, ни войны.

А нынешним гимназистам всего досталось с лихвой. Им сейчас столько же, сколько было Владиславу в девятьсот четвёртом. Вроде те же мальчишки, а приглядишься – другие. При всех их мальчишеских повадках мелькнёт в рассуждениях такая страшная стариковская серьёзность, такая житейская умудрённость, что не по себе становится. Да, жизнь они уже повидали. Вырваны из детства.

Подъезжали к месту вчерашних уличных боёв. Тёмно-синяя грозовая хмарь висела над городом в полнеба, и только изредка пробивался нечаянный луч солнца, ненадолго обливая прозрачной позолотой пыльное лобовое стекло автомобиля. Сквозняки гуляли в подворотнях, в чёрных провалах окон, в гранёных маковках кое-где уцелевших уличных фонарей.

Автомобиль сбавил скорость, ветер уже не рвал слова изо рта, можно было говорить без крика.

– И не думай, что ты превращаешься в тыловую крысу. Пороха тебе понюхать придётся. Ты думаешь, почему я без ординарца? Позавчера, в Парамоновке убили. И это, – Владислав постучал пальцем по бинтам на голове. – Тоже оттуда.

Сегодня утром Владислав решил взять Лунёва и Юрку к себе ординарцами. Лунёва потому, что как раз такой ординарец и нужен был ему, – шустрый, боевой, а Юрку оттого, чтобы спасти из бойни хотя бы одного из этих опалённых войной птенцов. В каждом освобождённом городе появлялись в бригаде такие вот пополнения из гимназистов, – целыми классами записывались.

Автомобиль повернул на Семинарскую, и Юрка даже привстал от удивления.

– Что, Юра? – оглянулся Владислав. – Ты будто привидение увидел.

– Юлька Одинцова в белом платье. Я белых платьев два года не видел.

– Жизнь возвращается, Юра. Сегодня в наш город, завтра в Москву, а там, глядишь, – по всей России женщины начнут ходить в белых платьях, не стесняясь этого и не опасаясь, что их назовут буржуйскими недобитками.

Улицы и тротуары были завалены ещё не убранными осколками битого кирпича, тележными колёсами, разбитыми в щепы патронными ящиками. Кое-где ещё высились остатки баррикад из рваных, исхлёстанных пулями мешков с песком. Автомобиль петлял, выезжая на тротуар, чтобы объехать околевшую лошадь или вьющийся по земле трамвайный провод. Шины плющили золотистые стреляные гильзы, хрустели битым стеклом, подминали под себя фуражки с красными звёздами.

Собор встретил многоголосым звоном колоколов и испуганно взлетевшей с колокольни стаей голубей. Высоко над куполами белое голубиное крыло неожиданно поймало одинокий луч солнца и блеснуло на фоне темно-синей хмари неестественно ярко, почти ослепительно. Золотой плавленый отблеск в секунду стёк по швам церковных куполов, и снова поблёкла позолота. Свежий ветер принялся трепать подолы платьев и полы пиджаков в праздничной толпе прихожан.

За Успенским собором потянулась ажурная ограда летнего сада, за зиму наполовину вырубленного на дрова. Среди пней дымила походная кухня, стояли в пирамидах ружья, солдаты с котелками сидели на пнях, лежали на траве. А дальше – знакомая дорога на Кривую Балку: Дмитровский монастырь, серый гранитный постамент – всё, что осталось от памятника Александру Второму, старый дуб… «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…» Цепей вокруг дуба, впрочем, не осталось.