Синева

Я пригрозил, что спать она ляжет голодной, да-да, ужасно голодной. Если она сейчас же не прекратит капризничать и не будет себя вести, как большая девочка. А то канючит, как малыш-несмышленыш.

Дальше я опять вернулся к уговорам:

– Если сейчас пойдешь, я тебе свой ужин тоже отдам. Весь. И за себя съешь, и за меня.

Но все без толку. В конце концов я взвалил ее на спину. Она добилась своего. Ногами Лу обхватила мне живот – такая она стала высокая.

– Я тащу тебя, – сказал я, – только потому, что у тебя в пальце маленькая заноза.

– Не в пальце, – захныкала она, – а в руке.

И я потащил ее дальше. Как рюкзак на спине. Тяжелый и бесформенный. Ужасно потный, горячий и грязный. И она все ныла и ныла.

От ее нытья хотелось руки на себя наложить. И лучше не на себя, а еще на кого-нибудь.

Так то-оненько, гнусаво: ууууууу-хууууу-хуууу…

Лу уже давно так себя не вела. Несколько месяцев. С того самого дня, как мы бежали из Аржелеса, с того дня, когда наш город и наш дом перестали существовать, она так себя не вела.

Как ребенок.

Сигне

Я наконец-то вижу, как море встречается с небом, а небо посветлело, значит, совсем скоро за моей спиной, из-за гор на востоке, встанет солнце. Я двигаюсь вперед, держу курс в открытое море, жду ветра, поглядываю на приборы. Бак полон, топлива надолго хватит, а через несколько часов я наверняка дождусь ветра, и он мне поможет.

Я сжимаю штурвал, ощущаю его гладкое, отполированное дерево, мне приходится самой управлять яхтой, ветра почти нет, поэтому под парусом не пойдешь. По корме у меня шхеры, и я беру курс на юго-запад. Возможно, сейчас уже все вскрылось, они обнаружили, что случилось в порту, увидели плавающий во фьорде лед, возможно, они его заметили, как и мое исчезновение. Они все поймут – компания, полиция, Магнус, вот только будет уже поздно, я к тому моменту уйду далеко в море.

Чувство движения – лучшее, что дает яхта. Знание, что до цели ты доберешься, но когда именно, неясно, понимание, что цель у тебя есть, но ты ее еще не достиг.

В сумраке я разглядела двенадцать упаковок со льдом. Я занесла их в салон, положила на обитые красной шерстяной тканью сиденья. Тут стало тесновато, но к плите и приборам пробраться можно, а спать буду на форпике, однако попозже, не сейчас, не в море.

Наступило утро, и ветер разгулялся, легкий, предвещающий лето юго-восточный ветер. Я подняла парус, и ветер ухватился за него. Вот так оно и должно быть, и никак иначе, я подняла сервокомпенсатор – как же хорошо, что у меня вместо автопилота сервокомпенсатор, автопилоты ржавеют в два счета, это вообще автомобильные примочки, а производители рекламируют их так, словно те вечные, словно не требуют ухода, вот только на море нет ничего, что не требовалось бы приводить в порядок. Рано или поздно соль и вода все доконают, подобно тому, как природа рано или поздно побеждает все рукотворное. Я принесла из рубки подушки, положила их на сиденье и, усевшись, подставила лицо солнцу. Горячее, оно покалывало кожу. Я не спала полтора суток и теперь закрыла глаза и на несколько минут отключилась, а проснувшись, быстро огляделась. Других кораблей поблизости не наблюдалось, лишь полоска на востоке, на горизонте, здесь только я одна, можно еще чуть-чуть отдохнуть, а после займусь лодкой, я вполне справляюсь с ней в одиночку, как множество шкиперов до меня, как Джошуа Слокам, первым совершивший одиночную кругосветку. Как ему это удалось – семьдесят четыре тысячи километров без сервокомпенсатора, без навигатора и эхолота? Он вышел в 1895-м, в возрасте пятидесяти одного года, и находился в пути четыре года. Кругосветку он завершил, однако позже все равно погиб в море, потерпел крушение, и яхту его так и не нашли. Может, его «Спрей» до сих пор бороздит мировой океан, может, я повстречаю его, может, разница между нами ограничивается биологическим полом и эпохой, потому что морское одиночество сглаживает большинство различий.

Шкиперский сон – вот что еще нас объединяет, мы спим, вытянувшись на скамейке в рубке, с подветренной стороны, накрывшись пледом, проваливаемся на пять минут в черный омут, потом к нам приходят сновидения, а затем вдруг пробуждение. Я вскакиваю и, стоя на коленях, озираюсь. По-прежнему никаких иных лодок, ни шхер, ни других препятствий, секунды бодрствования призрачны, я снова валюсь на скамейку и возвращаюсь в сон.