Сироты вечности

Горы отступают, теперь на много миль к западу и еще дальше, почти без конца на восток тянутся прерии. Перед самой границей Вайоминга я вижу Рохайдскую угольную электростанцию, вокруг которой – полынь и запустение. Дымовые трубы поднимаются выше гор, что стоят за ними. Железнодорожные рельсы рассекают полынную степь; по ним доставляют огромные кучи угля, необходимого для работы электростанции. Видимое загрязнение на сегодняшний день практически отсутствует, однако мне известно, что атмосферные выбросы со станции разносит ветром над низколежащими прибрежными районами старой реки Платт, и порой они накрывают опустелую центральную часть трех западных штатов облаком твердых частиц.

Нам еще повезло. В некоторых районах при сжигании угля с высоким содержанием мышьяка в окружающую среду выбрасывается до полутора тонн этого вещества в день. Концентрация мышьяка в волосах, моче и крови школьников достигает почти смертельного уровня. Большинство из них не умирает в юном возрасте. В последующие годы многих убьет рак. Некоторых детей будут лечить при помощи лучевой терапии, но она редко дает эффект при запущенной форме заболевания. Я знаю. Видел своими глазами.

По радио сообщают, что президент снова наложил вето на выводы международных научных комитетов о необходимости незамедлительных мер по сохранению озонового слоя и уменьшению парникового эффекта. Что ж, будут созданы новые комитеты, которые займутся дальнейшими исследованиями.

Меня обгоняет зеленый «форд-таурус» с наклейкой на бампере. Такую надпись я вижу впервые: «Воображение важнее знания. Альберт Эйнштейн».

14

Редактора, который предложил мне написать «страшилку» на экологическую тему, зовут Ричард Т. Чизмар. Я звоню ему и сообщаю о своем отказе.

15

Я с группой друзей отправляюсь в Национальный парк Теодора Рузвельта, расположенный вдоль Континентального раздела. Одному из нас хватило глупости притащить на высоту в одиннадцать тысяч футов дюжину банок пива, и в первый же вечер, сидя на субальпийском плато, мы «уговариваем» весь запас.

Я начинаю делиться своими бессвязными мыслями о теории Гайи. Наша общая приятельница Ники, очень умная, но чересчур склонная к эзотерике дама, заявляет:

– Ты все перепутал.

Я молча взираю на нее поверх разделяющего нас костра.

– Да, мы – раковая опухоль на теле Земли, – в темных глазах Ники отражаются отблески пламени, – но не из-за перенаселенности и загрязнения среды.

– А из-за чего? – Я чуточку раздосадован: это была моя теория.

– Мы – смертельная болезнь, ибо отравляем мир эмоциональными и духовными ядами.

Устало закатываю глаза и делаю глоток пива. Ники специально ездила в Седону, «место силы», чтобы зарядиться энергией. Если у нас и есть общие точки соприкосновения для беседы, то мы их пока не обнаружили.

– Я серьезно, – уверяет она.

– Имеешь в виду негативные флюиды? – Я стараюсь, чтобы мои слова прозвучали не слишком презрительно.

Ники и бровью не ведет.

– Нет, я имею в виду ненависть, жажду власти, расизм, антисемитизм и все прочие гадости, которые мы ежедневно выплескиваем в окружающий мир на протяжении многих тысяч лет.

– Душевные болезни, – произносит Конни.

– Безумие, – подхватывает Том.

– Кажется, ртуть, применяемая в дубильном ремесле, сводила шляпных мастеров с ума, да? – подает голос Карен со своего места на бревне.

– Точно, – подтверждает Эд. – Отсюда и поговорка: «спятивший, как шляпник».

Ники упирает локти в колени, сплетает пальцы и устремляет взор на огонь.

– А что обычно делают сумасшедшие? – задает вопрос она.

– Убивают себя, – высказывается Конни.

– Или сперва других, а потом уже себя, – прибавляет Том.

Сгоревшее полено распадается на тлеющие красные угли, отчего в темное небо взметается вихрь искр.

16

Раздавленная стыдом и унижением, погрязшая в долгах Эмма Бовари побежала к аптекарю и наглоталась мышьяка. Дома ее вырвало белыми крупинками, а потом начались невыносимые боли. Эмма умерла страшной смертью.

«И тотчас грудь ее задышала необычайно часто. Язык весь высунулся изо рта; глаза закатились и потускнели, как абажуры на гаснущих лампах; если бы не невероятно быстрое движение ребер, сотрясавшихся в яростном дыхании, словно душа вырывалась из тела скачками, можно было бы подумать, что Эмма уже мертва…»

«Вдруг на улице послышался стук деревянных башмаков, зашуршала по камням палка и раздался голос, хриплый, поющий голос:

Ах, летний жар волнует кровь,
Внушает девушке любовь…

Эмма приподнялась, словно гальванизированный труп; волосы ее рассыпались, широко открытые глаза пристально глядели в одну точку.

Проворней серп блестит, трудясь,
И ниву зрелую срезает;
Нанетта, низко наклонясь,
Колосья в поле собирает…

– Слепой! – вскрикнула Эмма и засмеялась диким, бешеным, отчаянным смехом: ей казалось, что она видит отвратительное лицо урода, пугалом встающее в вечном мраке.

Проказник-ветер крепко дул
И ей юбчонку завернул.