Сироты вечности

Безгубое крупноглазое человекосущество ответило голосом, в котором мне послышалось чуть ли не удивление.

– Мы все едины в пламени Абраксаса, – сказал он/оно.

Это были слова из «Четвертого наставления мертвым».

Доброе с дурным едины в пламени.

Доброе с дурным едины в произрастаньи древа.

Жизнь и любовь противостоят в своей божественности друг другу.

Поди пойми. В общем, они разрешили драгоману посетить «Музу».

Уж не знаю почему, но Кемп поманил меня за собой, и я вместе с ними четырьмя пошел провожать драгомана.

Тело «Музы» пребывало в вечном сне внутри маленького отсека. Чтобы попасть туда, мы миновали спальный ярус, где сейчас пустовали наши койки, и двинулись вниз: через круглую общую каюту, в которой несколько других актеров посмотрели на нас с невысказанным вопросом, через гудящее машинное отделение, где я мальчишкой с разрешения Тули смотрел сквозь толстое синее стекло на звездное пламя термоядерного сердца нашего корабля, по лестнице и через два люка в крохотное помещение, где мы пятеро и драгоман еле-еле поместились вокруг наполненного жидкостью шара.

Она плавала в густой синей жидкости. Давно мертвая, но не мертвая. Ее тело мумифицировалось. Глаза давно обратились в паутинки. Груди сморщились и запали. В ней не осталось ничего женственного. Некогда рыжие волосы по большей части выпали, остался цыплячий пушок. Губы растянулись, обнажив зубы. Сложенные на груди руки казались хрупкими и бестелесными, точно сломанные птичьи крылья, большие пальцы прижимались к скукоженным от влаги ладоням.

– Кто она? – спросил драгоман.

– Никто не знает, – ответила Конделла. – Некоторые говорят, ее звали София.

– Она не ответит, если вы спросите ее через корабль?

– Она не поймет вопроса, – сказал Кемп.

– Я спрошу ее прямо, – объявил драгоман.

От одной мысли об этом у меня побежали мурашки.

Тут «Муза» заговорила, ее голос шел из стен. Не знаю, вздрогнули ли остальные, но я вздрогнул.

– Мы существовали в Бездне и вернулись в Кеному. Система не имеет номера. Планеты не имеют названий. Мы больше не в плеромическом кильватерном следе архонтского военного корабля. Другое судно перехватило контроль и приказало мне следовать за ним до дальнейших указаний. Все внешние видеоустройства сейчас активны.

– Другое судно? – Я глянул сперва на Кемпа и Бербенка, потом на драгомана.

Тот с такой силой сжимал свою голову, что десять плоских пальцев побелели.

– Исчезли, – выговорил он.

– Кто?

– Архонты… впервые… сколько… я существую… нет… контакта.

Драгоман упал на палубу и, обхватив длинными руками колени, свернулся в позу эмбриона.

– Чье же в таком случае судно нас ведет? – спросила Конделла.

Черная жидкость хлынула у драгомана из глаз и открытого рта, откуда донеслось еле слышно:

– Пименов.

В шаре синей жидкости мумия «Музы» зашевелилась, протянула сморщенные руки и открыла глаза.

Мы собрались в общей каюте. Тули с Пигом уложили драгомана в старое антиперегрузочное кресло; жив ли он, мы понять не могли. Черная влага по-прежнему сочилась у него изо рта, ушей, глаз и невидимых отверстий под генитальной складкой, и остальным совершенно не хотелось его трогать.

Тули поспешил развернуть вдоль изогнутой внутренней переборки видовые полосы. Через несколько минут нам уже казалось, что мы стоим на высокой платформе, а со всех сторон от нас – открытый космос.

Кемп спустился из рубки.

– «Муза» не отвечает на запросы и не реагирует на штурманские указания, – сказал он. – Мы идем не на собственной тяге. Насколько я могу судить, плеромического кильватерного следа нет, но мы по-прежнему под воздействием того корабля, и он тянет нас к газовому гиганту.

«Муза» не отвечает на запросы и не реагирует на штурманские указания? Мы все в ужасе переглянулись. Такого никогда не случалось. Не могло случиться. Если «Муза» испортилась, умерла, то и мы, считай, покойники. Я вспомнил судороги и беззвучный крик ее мумии в синем шаре внизу. Неужели мы убили ее тем, что последовали в Плерому за архонтским боевым кораблем?

Я сообразил, что впервые в полете за пределами Плеромы не слышу рокота термоядерных реакторов и не ощущаю легкой дополнительной тяжести за счет собственной тяги корабля. От невесомости нас спасало лишь внутреннее поле, направленное к корме. Оно означало, что какая-то энергия по-прежнему генерируется.

То, что мы видели на видовых полосах, отнюдь не умеряло нашего страха.