Сироты вечности

– При первом контакте ваш род пощадили из-за Шекспира. Только из-за Шекспира. Его слова и сокрытый за ними смысл невозможно было в точности понять даже на уровне сотворившего вас демиурга. В то время на вашей планете человек был Абраксасом: вы рождали и поглощали собственные миры и слова, сочетая в себе вечную слабость и абсолютную творческую мощь. Вы пытались перебросить мост через саму смерть. Все высшие силы, подчиненные той Пустоте, что есть Абраксас, – низшие архонты, суетливые пимены и даже сами демиурги – проголосовали за немедленное уничтожение вашего рода. Но из-за этого единственного ума, из-за давно умершего Шекспира, уничтожение отложили на срок, не превышающий тысячи девяти ваших лет. Этот срок вышел.

Мы молчали. Каждый слышал громкое биение одного-единственного сердца, подобное рокоту прибоя. Я не знал, идет этот звук от меня или от демиургов, накрывших нас своей тенью средь яркого солнечного света.

– Вы покажете лучшую пьесу, какую знаете, – повторил драгоман. – Покажете так хорошо, как только умеете.

Мы снова переглянулись. Наконец Кемп сказал:

– «Гамлет».

Представление продолжалось. Минут тридцать ушло на то, чтобы надеть костюмы, просмотреть текст – хотя мы все знали гамлетовские роли назубок – и загримироваться, несмотря на явную нелепость мысли, будто демиурги заметят наш грим. Впрочем, немигающие желтые глаза, пусть и смотрели из колышущейся массы щупалец, вроде бы примечали все.

В «Гамлете» я был Розенкранцем и любил эту роль. Филп был Гильденстерном. Старый Адам как-то сказал, что на Земле до контакта существовала вторичная пьеса (предположительно не самого Шекспира), где главными героями были лживые, но остроумные предатели Розенкранц и Гильденстерн. Если она вправду существовала, хотелось бы мне ее посмотреть. И черт побери, хотелось бы сыграть в ней одну из двух главных ролей.

Вы уже знаете нашу труппу, так что можете угадать, как распределились остальные роли: Аллейн – Гамлет, Старый Адам – Призрак отца Гамлета (древнее знание утверждает, что иногда эту роль играл сам Бард), Аглая – Офелия, Кемп – Клавдий, Бербенк – Полоний, Кук – Горацио, Конделла – мать Гамлета Гертруда, Хьюо – Фортинбрас и так далее. Лишь один выдающийся актер нашей труппы не получил большой роли: Хемингс, на чьем Яго держался наш «Отелло», играл в «Гамлете» могильщика. Вообще-то, могильщик (в списке действующих лиц он указан как «первый шут»; его помощник, которого сегодня играл Гоф, – как «второй шут») – одна из величайших шекспировских ролей, но она относительно короткая. Слишком короткая для честолюбивого Хемингса. Однако на сей раз он, против обыкновения, не возмущался. Даже улыбнулся, будто всю жизнь мечтал сыграть перед демиургами в пьесе, которая решит судьбу нашего рода.

Никто из нас не спал… я уже потерял счет, но не меньше семидесяти двух часов, а то и больше (проход через Плерому странно действует то ли на ощущение времени, то ли на само время). И мы сыграли четыре труднейших пьесы: «Много шума из ничего» для мыторов, арбайтеров и явившихся с опозданием архонтов, «Макбета»… тьфу, я хотел сказать, Шотландскую пьесу для архонтов, затем «Короля Лира» для пименов и теперь «Гамлета» – пьесу, которую и в лучшее-то то время трудно поставить и сыграть так, чтобы отдать ей должное. Говорят, в доконтактные века кто-то из критиков сказал, что никому еще не удалось хорошо поставить «Гамлета», а значит, лучше не играть его вовсе, а пусть все его читают.

Судя по виду демиургов, те вовсе не ждали, что им в руки… в щупальца… вложат по экземпляру сценария.

Мы играли в ослепительном свете далекой бело-голубой звезды. Дожидаясь, когда наши с Филпом персонажи выйдут в начале второй сцены второго акта – бывшие однокашники и так называемые друзья Гамлета пообещают Клавдию и Гертруде вытянуть у Гамлета то, что король и королева хотят узнать, – я оглядывался по сторонам.

Девятая от солнца сфера, на которой мы находились, была так велика, что мы не видели загибающегося вверх горизонта, только странную сияющую дымку, которая могла быть продолжением внутренней поверхности. Однако я различал проблески других сфер ближе к солнцу. Для этого зрелища у меня не было слов, и, возможно, тут не справился бы даже Шекспир, – исполинские размеры, хрустальная прозрачность, вращение внутри вращения, лучи света, быстрые цветные промельки, которые могли быть материками и синими морями на расстоянии многих солнечных систем от нас, – но у меня брызнули слезы.

Я много плакал в этом туре. Наверное, из-за недосыпа.

Когда мы думали, что наше выступление перед пименами будет последним и решающим, Кемп и остальные выбрали «Короля Лира» по множеству причин, но, возможно, главным образом потому, что бесконечности и всеотрицания «Лира» доступней – для человека и кого бы ни было еще, – чем расширяющиеся парадоксы «Гамлета».

Я видел «Гамлета» раз сто, играл в нем, обычно Розенкранца, более чем в половине случаев, но каждый раз эта пьеса ошеломляет меня и сбивает с ног.