Сироты вечности

Полная тишина. Ее нарушал лишь мягкий шелест ветерка над столовой возвышенностью да поскрипывания, с которыми демиурги переступали тремя ногами и шевелили щупальцами. Их желтые глаза не мигали. Казалось, они ждут выхода на бис.

Наши мертвые сели на сцене. Мы, актеры, включая Аллейна, который чуть не падал от усталости, и Аглаю, бледную, как настоящая утопленница Офелия, вернулись на сцену, взялись за руки и поклонились.

Демиурги не издали ни звука, не сделали ни одного нового движения.

– Ну? – Кемп, по-прежнему в короне убитого Клавдия, повернулся к безмолвному драгоману. – Мы прошли испытание? Человеческий род будет жить? Какой балл нам поставили?

– Вы должны вернуться на свой корабль и загерметизировать его, – сказал драгоман.

– В жопу! – заорал Кемп. Я заметил, что кричит он не круглоглазому драгоману, а исполинским, размером с целый корабль, раковинам демиургов. – Дайте нам ответ. Огласите приговор. Мы ради человечества выложились по полной перед вами, уроды инопланетные! Говорите же!

– Вы должны вернуться на свой корабль и загерметизировать его, – повторил драгоман.

– Аррррхх! – взревел Кемп и швырнул корону в окруженный щупальцами зев ближайшего демиурга. Она немного не долетела.

Мы вернулись на корабль. Задраили люки. На видовых полосах было видно, как демиурги, переваливаясь на трех длинных ногах, убрели на север за несколько минут до того, как трава и камни вокруг озарились желтым, затем голубым, затем превратились в длинную металлическую воронку и корабль провалился – и его вышвырнуло вниз, за пределы сферы. Включилось внутреннее поле, и мы застыли на месте – это «Муза» скомпенсировала чудовищные перегрузки. Очевидно, они были в пределах тридцати одного g, с которыми она могла справиться. Еще через мгновение мы резко перенесись в золотистое ничто Плеромы – демиурги даже не потрудились провести нас через десятую, одиннадцатую и двенадцатую сферы, – и Кемп сказал:

– Я считаю, раз нас отпустили, значит испытание пройдено.

– Отпустили? – повторил Хемингс. – Да нас вышвырнули пинком.

Бербенк сказал:

– Я пошел спать.

Раздались нестройные возгласы одобрения, и все побрели к своим койкам. Некоторые от усталости рухнули на диваны или на палубу и мгновенно уснули.

Я поймал Аглаю до того, как она скрылась в своей каютке, и попросил спуститься со мной к «Музе». Аглая нехотя согласилась.

– Ты мне доверяешь? – спросил я, когда мы добрались до места.

Странно было находиться с ней наедине в тусклом голубом полусвете, всего в нескольких футах от плавающей обнаженной фигуры.

Она не ответила, и я повторил вопрос.

– Уилбр, что тебе нужно? – ответила Аглая. – Я устала. Очень устала.

Я подумал, что у нее были все основания устать. Она играла важные роли во всех четырех пьесах, которые мы показали за трое бесконечных, бессонных, невероятных суток.

– Если ты привел меня сюда, чтобы… – начала она предостерегающим тоном.

Тут из люка над головой появился драгоман и начал слезать по лестнице. Я его не звал.

Я повернулся к «Музе». Трещинки от лопаты дальше не пошли. Наверное, метастекло выдержало бы тысячу ударов лопатой.

– Мы здесь, – сказал я нагой фигуре.

– В безмерной отдаленности одна-единственная звезда стоит в зените, – произнес драгоман голосом «Музы» с точностью до ее новой девической энергии. – Это и есть тот единственный Бог этого одного человека, это есть его мир, его Плерома, его божественность.

Я помнил эти слова так хорошо, что мог бы сам их повторить. Кто угодно из нас мог бы. Это было из «Седьмого наставления мертвым» святого Юнга.

– Ничто не стоит меж человеком и его единственным Богом, ежели только способен человек отвести глаза от полыхающего образа Абраксаса, – звучал голос «Музы» изо рта драгомана.

Видимо, она говорила с нами таким образом, чтобы не слышали остальные на корабле. Но зачем? К чему эта проповедь?

Аглая взглянула на меня с растущей тревогой. Ей не нравилась проповедь, идущая от души корабля. Не нравилась она и мне. Я тряхнул головой, чтобы показать Аглае мою растерянность.

– Человек здесь, – сказала «Муза». Это был предпоследний стих «Седьмого наставления», слово в слово. – А Бог там. Слабость и ничтожность здесь, бесконечная творящая сила там. Здесь все – тьма, хлад и ненастье, там все – Солнце.

– «Муза», – начала Аглая, – зачем ты…

– На том приумолкли мертвые, – продолжала «Муза», как будто Аглая и не говорила, – и развеялись, подобно дыму, над костром пастуха, что в ночи сторожил свое стадо.

– Аминь, – машинально ответили мы с Аглаей.

– Анаграмма. – «Муза» понизила голос, завершая «Седьмое наставление» священной тайной припиской: – Nahtriheccunde. Gahinneverahtunin. Zehgessurklach. Zunnus.

По всему кораблю взвыли сирены. К ним добавились другие аварийные сигналы. Голос «Музы» – вероятно, старый, записанный, взволнованный, несмотря на то что лицо за метастеклом оставалось спокойным, – закричал:

– Тревога! Тревога! Шлюзы открываются! Шлюзы открываются! Мы в Плероме, и все люки и шлюзы открываются! Тревога!