Сироты вечности

Во всех остальных шекспировских вещах персонажей, которые больше самого действия, – Фальстафа, Розалинду, ночного привратника в Шотландской пьесе, Меркуцио – убивают либо еще как-то убирают, пока они не вырвались из тщательно ограниченной двойной сферы пьесы и театра. Не так с Гамлетом в «Гамлете». Пьеса о театре, не о мести, она разом высшее воплощение театра и лучшее высказывание о театре, а расширение сознания у Гамлета – который появляется принцем-студентом лет двадцати и за несколько недель сценического времени превращается в пятидесятилетнего мудреца – не подчиняется никакому сюжету, кроме диких скачков его собственной мысли.

Я кое-как отбарабанил любимые сцены. Боты-кабиры «Музы» по-прежнему не действовали (Тули обнаружил, что у них исчезли все органические части), так что мы выдвинули всегдашнюю сцену, отказались от освещения, которое здесь все равно было бы излишним, и старались входить и уходить, не глядя на исполинские раковины и щупальца трех демиургов.

Последней у меня была сцена, которую мы в сокращенных представлениях опускаем, – четвертая сцена четвертого акта, когда мы встречаем армию Фортинбраса по пути к морю, где должны сесть на корабль и отплыть в Англию. Предполагалось, что там мы с Гильденстерном отдадим Гамлета на казнь, но, согласно событиям за сценой, Гамлет украдет послание Клавдия и заменит свое имя на мое и Гильди. Так что это моя лебединая песня и мои последние слова Аллейну… Гамлету… «Идемте, принц?», но Гамлет отвечает, что догонит, и произносит свой монолог, который я называю «За скорлупку». В тот день в тени медленно переступающих демиургов мне подумалось: как странно, что Гамлет вроде бы восхваляет Фортинбраса, хотя тот не более чем агрессивная машина убийства.

…смерть вот-вот поглотит двадцать тысяч,
Что ради прихоти и вздорной славы
Идут в могилу, как в постель, сражаться
За место, где не развернуться всем.
Где даже негде схоронить убитых?
О мысль моя, отныне ты должна
Кровавой быть, иль прах тебе цена!

Другими словами, Гамлет – исполин мысли и по временам совести (хотя не очень-то он совестлив, когда, заколов через ковер глупого, но ни в чем не повинного Полония, говорит матери, что оттащит подальше потроха) – восхваляет кровавые деяния головореза, а не собственное глубочайшее понимание нравственности и смерти.

И тут меня, словно кинжал под ребра, поразила мысль: где, черт побери, Хемингс?

Все еще в костюме Розенкранца, я взбежал по пандусу на «Музу» и устремился вниз, соскальзывая по лестницам и рывком открывая люки.

Хемингс был там, где я и рассчитывал его найти, – в отсеке «Музы». Но я не ждал, что в руке у него будет тяжелая лопата – та, что у могильщика в предстоящей сцене с Гамлетом. Он, очевидно, уже нанес с десяток ударов по синему шару «Музы» – метастекло было в выщербинах, от которых отходили несколько волосяных трещин, – и готовился нанести еще один, когда я на него набросился.

Хемингсом двигала неукротимая ярость – я видел пену в углах его открытого рта, – но я был крупнее, сильнее и моложе профессионального Яго. Я ухватился за лопату, мы развернулись, и я прижал его к переборке, но прежде взглянул в сторону «Музы»… самой «Музы», кто бы она ни была. Она плавала в рыжем ореоле своих волос, юные груди почти касались метастекла под выщербинами от лопаты, руки безвольно лежали на голых бедрах, ладонями вверх, как будто она почти предвкушала последний роковой удар.

Мы возились в тесном отсеке с комической неуклюжестью сцепившихся насмерть взрослых людей. Оба двумя руками стискивали древко лопаты на уровне подбородка. Оба молча сопели. От Хемингса несло виски, который мы синтезировали и пили только после успешного спектакля.

Наконец моя молодость и удвоенная страхом сила – а также удачный удар коленом по скрытым в гульфике яйцам – дали результат: я снова прижал Хемингса к переборке и, давя древком лопаты под подбородок, оторвал от палубы. Теперь он висел, почти беспомощный. Мне оставалось только надавить посильнее, чтобы раздавить ему кадык или просто нахрен задушить треклятого идиота.

Вместо этого я выговорил:

– Что ты делаешь?

Его глаза, и без того расширенные, округлились, как у драгомана, только безумия в них было куда больше.

– Я… разобью… шар… – захрипел он, обдавая меня спиртными парами, – и термоядерные реакторы… войдут в критический режим. Мы взорвем… этих инопланетных мудаков… к чертям собачьим…

– Бред, – ответил я, опуская его так, чтобы ноги коснулись палубы, но не ослабляя давления на древко лопаты. Нажми я сильнее, свернул бы ему шею. – Реакторы невозможно взорвать. Мне Тули говорил.

Хемингс попытался мотнуть головой, но лишь сильнее ободрал древком и без того покрасневшую шею.

– Она… сказала мне… взорвать можно.

Его остановившийся взгляд был устремлен мне за плечо.