Сироты вечности

Я отвел древко от его шеи и повернулся взглянуть на «Музу».

– Как она тебе сказала? – спросил я Хемингса, не глядя на него. Он был уже не опасен, поскольку сполз по переборке и теперь лежал на палубе, хрипя и отдуваясь.

– Во сне, – кое-как выговорил он. – Она… приходит… в мои сны. Если реакторы войдут в критический режим, мы проделаем дыру в сфере этих демиургов, весь воздух из нее выйдет, и…

Он осекся – видимо, понял, какой бред несет. Как будто обиталище демиургов – высшее творение Творцов – можно так легко уничтожить.

Я заговорил, глядя не на него, а прямо в голубые глаза «Музы»:

– Ты правда ему так сказала? Ты правда пришла в его сны и сказала, что такое возможно? Если ты можешь превратить корабль… себя… в водородную бомбу, тебе точно не нужна для этого помощь стареющего Яго. Что за херню ты придумала, женщина?

«Муза» печально улыбнулась, но из решетки громкоговорителя в переборке не раздалось ни звука.

Я повернулся к Хемингсу и протянул ему лопату:

– Клавдий, Гертруда и Лаэрт уже почти закончили свою сцену. Гоф с киркой выйдет без тебя. Он будет счастлив произнести твои строки. Он давно считает, что сыграл бы первого шута куда лучше, чем ты. Вряд ли эти чертовы демиурги заметят, что могильщику не хватает подручного.

Можно подумать, я пропустил Хемингсу через задницу тысячеамперный ток. Он вскочил, оперся на лопату, чтобы снова не упасть, сердито зыркнул на «Музу» и полез вверх по лестнице. Актеры на удивление предсказуемы.

Я довольно долго смотрел на голую девушку в синем шаре и молчал. На сей раз она заговорила со мной по громкой внутрикорабельной связи. Ее слова эхом отдавались в пустом корабле.

– Так надо было сделать, Уилбр, иначе он в своей тщетной надежде совершить революцию нашел бы способ причинить кораблю настоящий ущерб. А так пострадала бы только я.

Я по-прежнему молча таращился на нее. Пострадала бы? «Муза» умерла много веков назад, даже если материальная иллюзия ее нагого юного тела и плавала сейчас в синем шаре.

– Приведи ее сюда, только ее и драгомана, как только мы войдем в Плерому, – сказала «Муза». Губы не шевелились, рот не открывался, но голос был, безусловно, ее.

Я не ответил: «Да». Я не ответил: «Кого?» Я промолчал.

Мгновение спустя я повернулся, вскарабкался по лестнице и вышел на солнечный свет досматривать пьесу.

Жаль, что я употребил слово «блистательный» и, может быть, «невиданный» при описании недавнего «Короля Лира»… может быть, я даже описывал этими или похожими словами наше представление Шотландской пьесы перед архонтами или (хотя сомневаюсь) постановку «Много шума из ничего» перед арбайтерами и мыторами днем раньше… поскольку теперь у меня нет слов для воистину блистательной игры наших актеров в том «Гамлете». Конечно, я пропустил несколько минут, пока боролся с Хемингсом в штормовом погребе «Музы», но это не помешало мне оценить воистину неповторимую игру. Кто бы ни был тот давно умерший критик (если он и вправду существовал), сказавший, что для настоящего восприятия «Гамлета» надо читать, а не смотреть на сцене… ну, он просто не видел этого представления.

К последним репликам наши люди чуть не падали от усталости и напряжения, однако удивительным образом это лишь добавляло правдоподобности. Мы как будто проживали эти часы… вечности… вместе с принцем датским и его остроумием. Даже те, кто не играл или был на сцене в ролях без слов, – вельможи, дамы, офицеры, солдаты, моряки, гонцы и другие слуги – казались такими же выжатыми, как Аллейн, Аглая, Кемп и прочие главные действующие лица.

Должен сказать, Хемингс был великолепен. Могильщик – единственный в пьесе – в пьесе, в которой самый незначительный персонаж говорит искуснее, чем кто-либо из ныне живущих, – достойный собеседник Гамлета. Если язык – игра (а когда он для Шекспира не игра?), то могильщик – единственный игрок, способный сразиться на корте с дьявольски остроумным Гамлетом. «Это, сударь, путаница живая; она возьмет и перескочит от меня к вам», – говорит могильщик, принимая мяч Гамлета и отправляя его обратно через сетку. (Про теннис мы знали из «Генриха V».)

Еще до того, как они сцепляются языками, принц поясняет Горацио: «До чего точен этот плут! С ним надо говорить по карте, а не то мы погибнем от двусмысленности». Бербенк учил меня, что Гамлет здесь имеет в виду мореходную карту, на которой четко нарисована роза ветров с тридцатью двумя румбами.

Но «Гамлет» – пьеса, к которой никто не сумел нарисовать розу ветров для указания курса актерам или зрителям. Ее финал и смерть самого Гамлета оставляют больше блистательно поставленных вопросов, чем ответов. Хьюо-Фортинбрас хриплым от усталости и волнения голосом произнес последние слова пьесы над усеянной трупами сценой:

Возьмите прочь тела. Подобный вид
Пристоен в поле, здесь он тяготит.
Войскам открыть пальбу.

И все живые вышли, унося с собой тело Гамлета. Против обыкновения, мы не устроили обычных звуковых эффектов пальбы.