Ситуационисты и новые формы действия в политике и искусстве. Статьи и декларации 1952–1985

Среди тенденций, призывающих к возвращению в прошлое, доктрина социалистического реализма оказалась наиболее стойкой, поскольку претендуя на опору в виде достижений революционного движения, она может сохранять в области культурного созидания совершенно несостоятельную позицию. На конференции советских музыкантов в 1948 году Андрей Жданов² озвучил цель теоретических репрессий: «Правильно ли мы сделали, что оставили сокровищницу классической живописи и разгромили ликвидаторов живописи? Разве не означало бы дальнейшее существование подобных “школ” ликвидацию живописи?»³ Столкнувшись с подобной ликвидацией живописи и со многими другими ликвидациями, развитая западная буржуазия, осознающая крах всех систем ценностей, делает ставку на всеобщее интеллектуальное разложение, чему причиной являются безнадёжная реакция и политический оппортунизм. Наоборот, Жданов, с характерным вкусом парвеню, осознает себя среди мелкой буржуазии, противостоящей исчезновению культурных ценностей девятнадцатого столетия, и не видит иного пути кроме восстановления этих ценностей авторитарным путём. Он достаточно идеалистичен, чтобы верить в то, что недолговечные местные политические обстоятельства дадут ему силу избежать основных проблем этой эпохи, если он сможет заставить людей возобновить изучение устаревших задач, устранив предположительно все выводы, сделанные историей из этих задач в своё время.

Традиционная пропаганда религиозных организаций, и в первую очередь католицизма, очень похожа по форме и некоторым содержательным аспектам на социалистический реализм. Силами неизменной пропаганды католицизм защищает единую идеологическую структуру, поскольку он является единственной из сил прошлого, кто до сих пор ею обладает. Но чтобы вернуть под свой контроль непрестанно возрастающее количество областей, избежавших её влияния, католическая церковь параллельно традиционной пропаганде пытается завладеть современными культурными формами, особенно теми, которые являются запутанным теоретическим ничтожеством – например, так называемой «спонтанной» живописью. У католических реакционеров есть преимущество перед другими буржуазными тенденциями: будучи уверенными в постоянной иерархии ценностей, они намного легче доводят до предела разложение любой активности, в которую оказываются вовлечены.

Результатом кризиса современной культуры стал тотальный идеологический распад. Ничто новое не может быть построено на этих руинах, и даже критическое мышление как таковое стало невозможным, поскольку всякое высказывание резко контрастирует с остальными и всякий человек опирается либо на фрагменты устаревших систем, либо на индивидуальные предпочтения.

Подобное разложение можно наблюдать повсюду. Речь идёт уже не о прежнем процессе, когда массовое использование коммерческой рекламы во всё большей степени определяло мнения о культурном творчестве. Мы достигли степени идеологической пустоты, где реклама стала единственным движущим фактором, исключающим любое ранее существовавшее критическое суждение или превращающим такое суждение в условный рефлекс. Сложное взаимодействие маркетинговых техник привело к автоматическому формированию псевдотем для дискуссий о культуре, что повергло в изумление даже профессионалов. Такова социологическая значимость феномена Франсуазы Саган, опыта, производившегося во Франции в последние три года, чьи последствия даже вышли за границы культурной зоны с центром в Париже и вызвали определённый интерес в рабочих государствах. Профессиональные судьи культуры, сталкиваясь с феноменом Саган, видят в нём непредсказуемый эффект действия механизмов, доселе им неизвестных, и склонны связывать этот феномен с обилием газетной рекламы. Но выбранная ими профессия обязывает их выступать с подобием критики на это подобие творчества (более того, необъяснимость интереса к такому творчеству является богатым источником для лживой буржуазной критики).

Они остаются в полном неведении, что механизмы интеллектуальной критики уже стали им недоступны, задолго до появления внешних механизмов, призванных использовать образовавшуюся интеллектуальную пустоту. Они избегают признания факта, что творчество Саган – лишь потешная обратная сторона превращения способов выражения в способы воздействия на повседневную жизнь. Этот процесс превращения сделал жизнь автора гораздо более значимой, чем его творчество. Затем, когда уровень значимости выражений достигнет точки предельного сокращения, ничто не будет иметь значения, кроме личности автора, которая, в свою очередь, не сможет иметь никаких более значительных характеристик, чем возраст, какой‑нибудь модный порок или любопытное древнее ремесло.