Сказ столетнего степняка

А вообще, под давлением обстоятельств Зигзаг проявлял большую гибкость и отказывал, кому можно, стыдя людей несоблюдением обычаев предков. Но когда чувствовал, что ему не просто отделаться от назойливых просителей, особенно женщин, уступал, но с умом. Вот так иногда водочный вопрос перерастал в политический, с национальным оттенком.

Перестройка и постановление о борьбе с пьянством была не очень понятны народу. Народ не воспринимал смысла этих шагов правительства и терялся в догадках – что же за этим кроется?

На всякий случай, многие местные начальники переставляли мебель в рабочих кабинетах, перекрасили стены, окна, пол и потолки. Помню, посмеивались между собой – раньше столы для совещании стояли Т-образно, а теперь их переставили П-образно! Вот и перестроились!

Но время неумолимо диктовало свое и незаметно для нас приближались большие перемены. В декабре одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года в тогдашней столице Казахстана Алма-Ате – Алматы произошли известные декабрьские события. Решением Москвы руководителя республики Кунаева сняли и поставили русского Колбина. Случился взрыв негодования. Молодые казахи, в основном студенты и рабочие, вышли на центральную площадь выразить свое несогласие по этому вопросу. Это был неслыханный массовый открытый протест решению ЦК Компартии в Советском Союзе, который потряс тоталитарную систему власти огромной страны.

Казахская молодежь потребовала от ЦК и Советского правительства: каждому народу – своего руководителя! То есть, первым руководителем Казахстана должен быть казах!

Но власти не прислушались к гласу народа. Внутренние войска и милиция силой разогнали безоружных молодых людей, вышедших на площадь выразить свой гражданский протест против произвола кремлевских диктаторов. Потом начались гонения. Наказывали студентов, исключали из вузов, сажали в тюрьмы.

В дальних уголках республики пока ничего толком не знали об этом. Степь наполнилась слухами. В те дни узункулак – степной телеграф – заработал вовсю, потому что официальные источники молчали. Мало того, власти старались затыкать рот всем говорящим и вопрошающим на эту тему. Узнать судьбу своих детей-студентов родителям было нелегко. Телефонную и почтовую связь перекрыли на некоторое время, кажется, власти были серьезно встревожены и подстраховались на всякий случай.

А слухи были один страшнее другого. Говорили, что в город ввели войска, солдаты били саперными лопатами демонстрантов, поливали из водометов, убитых и избитых до полусмерти студентов вывозили за город на грузовиках и «черных воронах» и выкидывали на мусорные свалки, оставляя в морозную ночь на произвол судьбы. Погибших и искалеченных было немало, а многих молодых казахов – парней и девушек – просто хватали и бросали в темные подвалы, в каменные тюремные камеры, где избивали до полусмерти и издевались. А алматинский горком и райкомы партии дали тайное указание всем трудовым организациям, чтобы те вооружали своих рабочих-неказахов железными арматурами, чтобы быть готовыми дать отпор казахской молодежи. И очевидцы рассказывают, как раздавали эти обрезки арматур прямо на рабочем месте. Никто точно не знает, сколько железных прутов обагрилось кровью безоружных студентов. Как выяснилось потом, в этих ужасных слухах было много преувеличено, и все же была и доля правды.

Чуть позже появились статьи в официальных центральных и республиканских газетах, которые назвали эти события беспорядками и обвинили казахскую молодежь в национализме, хулиганстве, алкоголизме и наркомании. Было ясно, что так власти пытаются очернить первых ласточек свободы и демократии.

Я остро переживал это событие и сразу вспомнил шестнадцатый год, когда молодые казахи восстали против произвола царизма и пошли против пушек, пулеметов и винтовок с простой березовой палкой – соилом, и погибали в неравной схватке. Сердце обливалось кровью, и я молился за нашу молодежь.

Но поднять глас было невозможно, никто и слышать не хотел нас. Многие, до мозга костей преданные делу партии и заветам Ильича патриоты Советского Союза, в том числе и казахи, охотно верили официальной версии и открыто обвиняли молодежь в заблуждении. По их мнению выходило, что студенты, поддавшись провокации чуждых советскому обществу элементов, покусились на святая святых нашей необъятной страны, сплоченной навеки Великой Руси – единство и дружбу народов, нарушили мир и покой, пытались разжечь межнациональную рознь.

Мы, три соседа, сначала тихо обсуждали это событие на кухне, а затем завелись и продолжили в баньке у Николая. Николай и Лейке были ошарашены таким неожиданным проявлением «казахского национализма».

– Казахи были всегда интернационалистами! Что это вдруг нашло на них? – вопрошал недоуменно Николай.

– Такой терпеливый народ, и на те – взорвались! – удивленно пожимал плечами Лейке.

– Значит, накипело, наболело десятилетиями! – как можно спокойно ответил я соседям. – Чего только не терпел наш многострадальный народ! И вот, наконец, его прорвало!