Сказание о граде Ново-Китеже

Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей, и уселся, пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый старик, судя по связке ключей на поясе — ключник, сложил к его ногам охапку тонких кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны посадника два парня из дворщины. Они держали на вытянутых руках два лубяных подноса. На одном лежал бинокль, на другом стоял дешевый жестяной будильник. Капитан, Косаговский и мичман понимающе переглянулись: бинокль был полевой японский, а будильник — советский, какими завалены магазины сельпо.

Посадник засучил рукава, будто собрался драться на кулачки, охолил ладонью бороду и, взяв с подноса бинокль, начал рассматривать посадских.

— Он что, ненормальный? — пожал плечами и развел руки Птуха. — Люди в трех шагах стоят, а он на них в бинокль пялится.

— Невместно владыке посаднику простым зраком на смердов глядеть, очи свои поганить, — сердито шепнул ему поп Савва.

Густомысл опустил бинокль, рыгнул, перекрестил рот и сказал:

— Начнем со Христом. Кто у нас сёдни? Из толпы вылетел Савва, упал на колени перед посадником и припал головой к земле. Волосы его, заплетенные в косичку, задрались собачьим хвостиком. По толпе прошел смешок.

— Вселюбезнейшему и паче живота телесного дражайшему владыке до матери сырой земли поклон! — затараторил молитвенно поп. — О твоем здравии слышать желаю, цвете прекрасный, пресветлое наше солнышко!

— Напился собачий сын и на богородицу плюнул. Дран за то кнутом, — сказал Остафий, сидевший на перилах крыльца. Он то и дело поглядывал на сад, где скрипели качели.

— То ли ты поп и летописатель наш ново-китежскии, то ли затычка кабацкая? Отыдь, пес смердящий! — пнул посадник попа галошей. — Я подумаю, какое на тебя наказание положить.

Савва на коленях попятился в толпу. Посадник снова поднес бинокль к глазам, повел им по двору, и, когда опустил, рачьи глаза его повеселели. Он увидел «подношения».

— Жирен, ох жирен кабан! Окорока добрые будут! Ты, косолапый, кабана приволок? — посмотрел посадник на Пуда Волкореза.

Тот молча поклонился, касаясь пальцами земли.

— На кабане думаешь отъехать? Я вот зачем тебя позвал. Ты староста лесомык, ты и слушай мое слово и узелок себе на бороде завяжи. Довольно вам в лесу прохлаждаться. Идите на Ободранный Ложок белое железо копать. На кой мне ваша мягкая рухлядь!

— И такая рухлядь не нужна? — Волкорез выдернул из-за пазухи шкурку и смял ее в горсти. — Мягонькая, в горсть зажмешь — и не видно. Осенний, по снегу еще не катался. Для тебя берёг. Глянь, темный да глянцевитый! А мерный какой! Вот зверина! Медведь, а не соболь, — соблазнял посадника охотник.

Посадник заколебался:

— Эту давай. На шапку мне пойдет. Волкорез положил шкурку к ногам посадника и облегченно вздохнул.

— Тебя ослобождаю от белого железа, а лесомык своих завтра гони на Ободранный Ложок.

— Господине, пожди мало, — с мольбой протянул Волкорез руки к посаднику. — Заслужим тебе, владыка!

— Я вас, дармоядцев, живо окорочу! Суровец всех вас на голову короче сделает! — заревел посадник, пуча глаза.

Волкорез опустил голову, ответил покорно:

— Твой топор, моя голова, господине.

— Медведей валишь, а здесь как заяц дрожишь! — упрекнул охотника Будимир, когда тот смешался с толпой.

— На всякого зверя своя сноровка есть, — поиграл густыми бровями Волкорез. — И к медведю не суйся, когда он лапами грабастает. Береги рогатину и жди!

Будимир понимающе усмехнулся.

Посадник снова поднял к глазам бинокль и крикнул сердито:

— Чей черед, выходи!

К нему робко, виновато приблизился пахотный мужик с реденькой, выщипанной бородой, тот, что говорил: «Нам бы вёдро во благовремении, а до остального нам дела нет». Щеки его запали, глаза словно сажей обведены. Он и дышал виновато, а наведенный на него бинокль пугал так, что он отворачивался и пытался закрыть лицо рукой.

— Некрас я, государь, прозвище Лапша. Староста рахотных людей с Новых Пеньков, Писав, Высокой Гривы, починков и лесных дворов.

Посадник нагнулся к лежавшим у его ног доскам, покопался, взял одну и долго разглядывал.

— Чти вот долговую доску, что на вас, пашенных, записано.

— Неграмотный я, кормилец.

— Недоимка на вас по белому железу столь большая, что быть вам вскорости на толчке, на плахе.

— Умилостивись, господине. Белое железо копай, сохой руки оттягивай, а все без хлебушка сидим. Ребятенков чем кормить? У меня их семеро за стол садится.

Лапша замолчал, тоскливо глядя на посадника.

— Годи мне, шалун! — удушливо просипел посадник. — Подь сюды! Ближе, ближе!

И, привстав, с крепким размахом, блеснув перстнями, въевшимися в жирные пальцы, Густомысл крепко ткнул Некраса в лицо. Мужик шатнулся и тихо заплакал, не решаясь поднять руку к лицу, залитому кровью и слезами. А посадник, колыхая брюхом, захлебнулся смехом.

— В рёвы ударился! Истинно Лапша. Стрельцы, волоките его в Пытошну башню. Суровец с ним задушевно побеседует.

Лапше скрутили руки и уволокли.

— Ух, босяк! — выдохнул трудно Птуха. — Сотворил такого боженька и сам заплакал!

Сережа повел вокруг тоскливыми глазами.