Сказание о граде Ново-Китеже

Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе уперши руки в бока. Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:

— Кто это? Откуда?

— Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет и бунт всенародный кипятит! Тысячу, чай, плетей на спине носит.

— Снова кнута захотел? Прикажу стегать, пока свеча горит! — заорал Густомысл, пуча глаза.

— Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!

— Рцы дале, спасена душа, — донесся спокойный голос старицы. — Чай, на работу свою солеварную жалиться будешь?

— Буду! Варим мы соль, а носим боль. Гдяди! — выставил.Алекса обожженное лицо. — А мало людей в црены[14] падает, заживо варится? Солонину из людей делаете?

Старица слушала солевара, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Не открывая глаз, словно сквозь дремоту ответила:

— Соль дорога, а твоя шкура дешевая.

— Не о своей шкуре говорить пришел, о всем народе посадском. Соль денно и нощно варим, а где она? Посадским только за белое железо даете? Озмеели вы от злобы, детинские, опузырели от богачества!

— Дале рцы, Кудреванко. До конца рцы, спасена душа.

— До конца и скажу. Для того и пришел в берлогу вашу. — Кудреванко не кричал, не вспыхивал гневом и ненавистью. Гнев и душевная боль его были такого. накала, когда человек уже не кричит, а говорит внешне спокойно, но в этом спокойствии больше гнева, боли, страсти, чем в крике. — Где вече наше, где вольность наша, спрашиваю? В годы недавние, вольные господин великий Ново-Китеж всем народом на вече решал и указывал. А вы, детинские верхние люди, народную вольность слопали, вечевому колоколу язык вырвали и на деньги его, родимого, перелили. Не дает он более гулку. Ладно, вскорости другой гулок услышите! Мы, правнуки батюшки Степана Тимофеевича, славного нашего атамана Разина, выйдем мы на улицы и Детинец ваш на слом возьмем! Весь-то он на растряс пойдет!

Кудреванко замолчал, дыша часто и глубоко. Теперь слышно было только тихое металлическое звяканье. Это Остафий Сабур бешено играл саблей, то выдергивая, то снова кидая ее в ножны.

— Рано за саблю схватился, голова, — растянула старица в улыбке мертвые губы. — Он еще не кончил. Угадала я, Алекса?

— А вот вам остатние мои слова! Объявится в Ново-Китеже новый Василий Мирской, объявится, попомните мои слова, и выведет нас в светлый мир, на Русь! Но прежде ты, посадник, на карачках поползаешь, а ты, трухлявая кочаруха, — погрозил он кулаком старице, — раскорячкой пойдешь. Ты мертвец живой! Смрад от тебя!

Клубком черного дыма взметнулась монашеская мантия. Старица вскочила. Под седыми бровями уже не тлели мертвые, пустые глаза, а сверкали раскаленные угли, пылало неистовство непотушенного злобного духа.

«Поживет еще ведьма, в глазах силы много, — подумал капитан, поймав взгляд старицы. — Лет на двадцать в ней жизни».

— Стрельцы, рубите его! Напополам пластайте! — задыхаясь, крикнула Нимфодора и упала в кресло.

Стрелец бросился на Кудреванку, замахиваясь бердышом.

— Не балуй, зелен кафтан! О мужицкую кость бердыш затупишь! — увернулся Кудреванко и вырвал у стрельца бердыш.

— Шибай его из пищалей! — закричал стрелецкий голова.

Стрельцы кинулись к, пищалям, закопошились с кремневыми курками. Кудреванко заметил новую опасность и помчался к башенным воротам.

— Бабы, а не стрельцы! — крикнул Остафий. Звякая саблей, звеня шпорами, он скатился с крыльца, вырвал из-за пояса пистолет, выстрелил.

Над крышами домов взвились голуби, люди испуганно шарахнулись от крыльца. Солевар остановился, обернулся.

— В долгу не останусь, голова! — крикнул он, взмахнув блеснувшим на солнце бердышом, и скрылся в черной пасти башенных ворот.

3

Посадник ревел быком, ругая Остафия, голова таскал стрельцов за бороды, только старица была спокойна и сказала негромко:

— Пущай его. Далее Прорвы не убежит и наших рук не минует.

— Чей черед? Выходи! — проворчал посадник, глядя на толпу.

И вдруг затрещал будильник на подносе. Люди испуганно шарахнулись назад. Вздрогнула и старица, отплюнулась сердито:

— Тьфу на тебя, окаянный! Истинно голос дьяволов! А посадник поднялся быстро со скамьи и сказал весело людям:

— Бредите по домам, спасены души. Часомерие шабаш прозвонило. Щи готовы, обедать пойду.

Люди загудели:

— Пожди, милостивец!.. Разбери наше дело. По неделе к тебе ходим!

— Шабаш, конец обедне! — замахал руками посадник. — Эва, сказал — пожди! С вами делов повыше усов. Щи остынут, кулебяка охолодает, а она только тепленькая хороша. Идите, говорю! Завтра приходите.

— И стрельцы пущай к щам и каше идут. Отпусти их, — сказала старица посаднику и обернулась к стоявшим за ее спиной парням и монашкам. — Вы тоже уходите, а ты, поп Савва, отойди подале в сторонку. Иди к собору, помолись. Нужен будешь, позовем.

Когда двор опустел, старица сползла с крыльца и села на лавку под лиственницей. Потянула за рукав посадника:

— Садись, не спеши.

— А кулебяка? — жалобно прогудел тот.

— — Истинный ты Густомысл дубинноголовый! — с презрением сказала старица. — В башке у тя не мозги, а тесто перекисшее. С мирскими-то как?