Сказание о граде Ново-Китеже

— Нехорошо тут! — горячо, вздрагивающим голосом сказал он.

— Тише, Сережа, — остановил его брат. У Виктора было страдающее лицо.

Посадник отсмеялся и снова посуровел.

— Кто сей дерзко стоит? — посмотрел он в бинокль на Будимира.

Кузнец сделал шаг вперед:

— Будимир Повала, господине, староста Кузнецкого посада. Бирюч опять выкликал нас на огульные работы. Посадник поднял новую доску, посмотрел, нахмурился.

— Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?

— Ну!

— То богова работа, кузнец.

— Все на бога да на бога, а на себя когда же? — не сдержал кузнец громыхающего голоса.

— Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей, а передо мной в страхе стой, червь дерзновенный!

— Говорю как умею, хлебна муха!

— А поди-ка ко мне, кузнец, — ласково позвал посадник. — Ближе!

— Нет, Густомысл, меня не ударишь! — отяжелевшим, железным голосом прогромыхал Будимир. — Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не тронь. Мы люди огненные да железные!

— Вот дает! — тихо восхищенно ахнул мичман.

Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную бородищу, косясь на тяжелые кузнечные клещи Будимира.

— Огненные и железные, говоришь? — недобро сказал посадник. — Железо да огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!

2

И снова закричал на крыльце Остафий Сабур, но теперь торжественно и молитвенно, с церковным распевом:

— Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены души! Грядет к нам златое правило веры Христовой, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобномудрая наставница и владычица ново-китежская, ее боголюбие старица Нимфодора!

— Вот это званье-величанье! Кошмар! — насмешливо восхитился мичман. — Как наш боцман говорил: и навхрест и навпоперек, вперехлест и через клюз обратно!

— Ох! — вздохнул отчаянно капитан и сказал тихо Птухе: — Вы хоть помолчите, мичман. Не дразните собак.

Старица не вышла на крыльцо — ее выволокли два дворовых парня в большом кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А в кресле скрючилось что-то маленькое, высохшее, горбатенькое. Черная монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как на вешалке, а под монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших глазах — отречение от всего земного, провалившийся беззубый рот обтянули тонкие черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.

«Трухлява владычица ново-китежская, — подумал капитан. — Недолго ей жить».

За спинкой кресла встали две монашенки, с ликами постными, но раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой. Одна раскрыла над головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая начала смахивать Нимфодору кружевным веером, хотя на улице было не жарко. Капитан, летчик и мичман снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа сообщение с миром.

Будто порыв сильного ветра пролетел по посадничьему двору. Ратных удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, — все упали на колени, уткнув носы в землю. Видны были только спины — сермяжные, дерюжные, холщовые в заплатах.

— Надо же! — громко удивился Сережа.

Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:

— Встаньте, спасены души. Благословение мое на вас, Голос у нее был беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с колен. Старица

повернулась к посаднику.

— Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?

— Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! — поклонился Густомысл.

— Забыл, какой удел ей готовим? Под замком ее держи. Окромя церкви — никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и твою ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая не гнется, по той топором! Парой лаптей меньше — не велик убыток.

По толпе прошел задавленный ропот. Старица подняла проклинающе руку и рыкнула неожиданно густым басом:

— Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в репьях, живете! Знаю, на какую сторону отвалиться мечтание имеете! В мир вас тянет, к сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ в скверну мирскую не пущу!

— Крепко на пушку берет! — покрутил головой Птуха и спросил стоявшего рядом посадского: — А может, она у вас сильно психическая?

Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:

— В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама в соблазнах мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все тайности ваших хором. Сама ты сладкие заедки мирские жуешь,, винцо мирское сладенькое тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!

— Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? — заревел посадник.

— А когда я тебя боялся? Вот я!

Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из тугих мускулов. Таких в народе двужильными называют. На голове его переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками. Лицо дерзкое, человека на все способного, в багровых, гноящихся ожогах. А в глазах отвага затаенных мыслей.

— Опять ты, Алекса Кудреванко? — опешил посадник. — Давно тебя повесить собираюсь, да все забываю.

— А я напомню. На! Вешай!