— Слушайте, люди ново-китежские, грамоту старицы и посадника! — зычно, на всю площадь, крикнул он. Подняв высоко длинный свиток бересты, он начал читать: — «Всем людям посадским, и деревенским, и прочим жителям богоспасаемой земли ново-китежской, иде же истинное православие сияет, яко светило. Пожелав вам душевного просветления, вкупе же и телесно здравия, обращаемся к вам, людие, мы, высокие владыки. Во-перве, ее боголюбие старица Нимфодора, златое правило Христовой веры, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобная мудрая наставница и владычица, и прочая, и прочая. А рядом с нею государь владыка посадник ново-китежский Ждан Густомысл…»
— Не приемлем! — заревела толпа, услышав имя посадника. — Не желаем про Ждана слышать!..
— Чего галдите? Дайте грамоту дочесть! — пытался голова перекричать людей. — А ну вас к дьяволу! Меня не слушали, так старицу Нимфодору небось выслушаете!
При имени старицы площадь начала затихать. На стене посветлело. Монахини-старухи вынесли толстые церковные свечи и фонари, иконы, кресты, хоругви. Люди на площади закрестились, сломались в поклонах. И вдруг чей-то звонкий голос крикнул:
— Гля-кось, и поп Савва — худая слава к святости примазался!
Поп Савва, важный и суровый, выпятил брюхо и упер в него большой деревянный крест. Он не вытерпел и погрозил крестом, как дубиной, стоявшим внизу посадским.
Старухи монахини визгливо запели молитву, и под пение дворовые парни вынесли на стену в кресле старицу. На площади попадали на колени, и вверх, к, ней, протянулись мозолистые земляные, корявые ладони, прося благословения. Нимфодора встала с кресла и, подойдя к перилам балкона, широкими взмахами руки перекрестила народ. Ее глаза старой хитрой бестии торжествующе поблескивали. Не вышли из ее воли люди, на колени попадали!
— Спасены души, пошто лики злые являете? — заговорила Нимфодора сильным и звучным голосом. — Пошто слушаете злокозненные советы проклятых богом мирских людей? Людие, воззрите на главу мою, иже денно и нощно о вас печаль имеет!
Старица сняла монашеский клобук и поклонилась народу.
Седые реденькие волосы ее смешно разлохматились на ветру.
Женский жалостливый, со слезами голос крикнул из толпы:
— Шапочку надень, матушка. Головушку старую застудишь.
— Размирье наше кончать надобе. На что сменять хотите жизнь ново-китежскую, кроткую да утешную? — ласково, увещевательно продолжала старица. — На жизнь мирскую, на злую царскую неволю? Опомнитесь! Миром прошу!
— Ты, преподобная, со святыми ангелами гуторь, а с нами, грешными, теперя не договоришься! — вскинулся из толпы веселый голос.
Второй голос крикнул насмешливо:
— Ты, милостивая, не слова нам кидай, а ситчику мирского кинь!
Его догнал злой и резкий вскрик:
— Вставай с колен, хрешшоны! На коленях не бунтуют!
Люди поднялись с колен, тихо, но недобро переговариваясь.
Старица почувствовала перемену в настроении толпы и закликушествовала, посыпала проклинающими словами:
— Стыд и обык забыли, богом проклятые! Проклинаю вас до третьего колена! Анафема вам! Огонь и железо на вас пошлю! Да не простит вас бог! Анафема вам! Анафема!
Будимир улыбнулся одними губами, невесело и раздраженно:
— Всегда она против народа, хлебна муха! Мудрая наставница, уста сладковещательные, а для нас у нее иных слов, кроме угрозных и хулительных, нет. Змея старая!
Взлохмаченную, обозленную Нимфодору уволокли старухи.
Вислое крыльцо опустело.
Толпа негодующе и гневно гудела.
Глава 4
Побег
В тюрьме крепки в дверях замки
И стены высоки.
За жизнью узника следят
Холодные зрачки.
1
Ветер размел облака, и поднялась в небе большая желтая луна. Над всей необъятной Сибирью полыхала, наверное, эта зловеще желтая луна.
Осадный табор понемногу затихал после вызова под детинские стены, после сердитого разговора восставших со старицей. Атаман и есаулы стояли около штабного шатра, договариваясь, кому с какими посадами идти завтра на штурм Детинца. Здесь и заметил Будимир молодого парнишку, шедшего как-то неуверенно, то и дело оглядываясь и всматриваясь в лица попадавшихся людей.
— Стой-ка! — схватил его сзади за плечо Будимир. — А я, кажись, тебя знаю.
Паренек испуганно оглянулся, но, посмотрев на Повалу, улыбнулся:
— И я тебя знаю, дядя Будимир.
— Ты из Детинца, парень! Коней к нам приводил ковать.
— Из Детинца. Конюх я с посадничьей конюшни.
— А как сюда попал? — двинулся на парня: Птуха.
— По веревке меня со стены спустили.
— Зачем? — с угрозой спросил мичман.
— Грамотку я мирским принес.
— От кого?
— Читай, узнаешь. Видать, ты мирской и будешь? А приказано передать грамотку набольшему из мирских, он же атаман заворохи сёднешней бунтовской;
— Я атаман. Давай грамотку, — сказал капитан. Оробевший парень передал ему письмо. Сердце капитана сжало недоброе предчувствие: письмо было на мирской бумаге из блокнота, с зубчиками по верхнему краю.