Сказание о первом взводе

— А с одним так случилось, — заговорил из угла Букаев. — Вместе с напарником пошел он однажды под Сталинградом в разведку. Ну и попали в переплет. Стали их окружать. Напарник упал. Дело плохо. Куда ни сунься гитлеровцы. Стал отстреливаться. Ну, думаю, — Букаев и не заметил, как с третьего лица перешел на первое, — оставлю последний патрон для себя, на крайний случай. Подбил еще четырех фашистов, и вот все — последний патрон. А они видят, что я перестал стрелять, — обнаглели, уже не ползут, а во весь рост на меня. И впереди шагает в плаще один — высокий такой, статный… Шагов десять остается ему до меня. И вдруг ветерок распахнул ему плащ, вижу, птица какая-то важная — грудь полна орденов, нашивок на мундире и не счесть. Эх, думаю, солдат-то перестрелял, а этот главный жив остается! И так ведь, скажите, нахально прет, даже зубы скалит, считает, что теперь и голыми руками можно меня взять. У меня холодный пот так и выступил. Что выбирать? Наверняка ведь в плен попаду… Черт с вами, решил, если и захватите живьем, все равно пусть хоть кожу с меня сдерут — ничего не скажу, а этого гада убью. Выстрелил из последнего патрона, упал он. Ну, думаю, все. А тут, слышу, слева из-за развалин автомат застрочил, и оставшиеся немцы кто замертво наземь, а кто бежать. А это меня выручил напарник. Его-то, оказывается, не убило, а только оглушило. Вот тут и размышляй, когда ж оно наступает, последнее… Пустил бы себе пулю в лоб — что толку?

— Так это хорошо, что твой напарник очнулся, — заметил кто-то.

— Конечно, хорошо, — благодушно согласился Букаев. — Получись иначе, я бы и не вспоминал… А сейчас к чему привел пример? К тому, что всякий раз надо поглубже на это дело смотреть. Как, товарищ гвардии лейтенант, прав я?

Широнин, как и все, заинтересованно следил за неторопливым ходом мыслей Нечипуренко и Букаева. Они, эти мысли, исподволь, но неуклонно вились, вились и подобрались к главному. Разве прежде всего отрешенности от себя ждет от них, солдат, война? Не наоборот ли? Не требует ли она прежде всего той полной собранности себя, собранности своего жизненного опыта, всего, что крупинка за крупинкой узнано и перечувствовано, всего, о чем задолго мечталось и думалось! Только при такой собранности и в полную меру проявится душевная сила человека, его воля и все, что ни есть лучшее в нем.

— Иван Прокофьевич к верной мысли подвел, товарищи, — сказал Широнин. — Последнее-то у нас жизнь. Но она ведь и наше первое, единственное… Тем она и дорога. Так или нет?

— Так, так, товарищ гвардии лейтенант, к этому и я клонил, — подтвердил Нечипуренко.

— Что у человека дороже жизни?

— Да еще у нашего, у советского!

— Вот всем взводом и разобрались.

— Ну, а если так, — продолжал Широнин, — то и распорядись ею умеючи, по-хозяйски. И когда ты видишь в бою, что уже ничего другого для Родины сделать не можешь, тогда… Ну, тогда не задумывайся, отдай ее. Вот что, по-моему, значит держаться до последнего.

…По узкому ходку, который был отрыт из подвала прямо под стенкой и заканчивался окопом, Петр Николаевич вышел наружу. К ночи начинало подмораживать. Широнин облокотился о берму, и под локтями стеклянно хрустнула тоненькая, недавно сбежавшаяся ледяная корка. Воздух посвежел, стал в вышине прозрачным. Но окрест лежала такая темнота, что Широнину, глянувшему на крупно проступившие звезды, на миг показалось, что они склонились не над степью, а над привычной ему тайгой Приуралья и он стоит в чаще, смотрит на них сквозь просветы меж пихтовыми кронами. И тут же это мимолетное ощущение рассеялось. Вдалеке стреляли зенитки. Многоцветный искристый ручей пересек у невидимого горизонта звездное небо, упал в темноту с глухим, рокочущим шумом.

— Зимин! — наклонившись к ходу в стене, позвал Широнин.

— Я, товарищ гвардии лейтенант.

— Давай-ка пройдемся по окопам.

Оба поднялись на бруствер и, тихо переговариваясь, зашагали к переезду.

XXI

Продолжали окапываться и с утра следующего дня. Углубляли траншеи, прорыли ходы сообщения между отделениями, метрах в ста вправо от переезда соорудили ложные позиции.

Все подивились хитроумной выдумке Болтушкина. Он насыпал в плащ-палатку земли, направился к пруду, осторожно ступил на начинавший рыхлеть лед. Шагах в десяти от берега высыпал землю, обровнял ее лопатой, чуть прикрыл снежком.

— Что колдуешь, Александр Павлович? — спросил Фаждеев, изумленно следивший за Болтушкиным.

— Не собираешься ли карпа на завтрак приманить? — засмеялся и Кирьянов.

— Карпа, Кирьянов, карпа. Да самого крупного… Вдруг да и клюнет, — проговорил Болтушкин, вернулся на берег, всмотрелся в свое незамысловатое сооружение, воскликнул: — Ну чем не окоп?

— А и в самом — деле, — разгадал замысел помкомвзвода Кирьянов, — ловушка может получиться неплохая.

Он и Фаждеев последовали примеру Болтушкина, отнесли часть земли из своих окопов на лед, и теперь, издалека, со стороны глядя, действительно можно было подумать, что это не ровная поверхность пруда, а небольшое, изрытое окопами плоскогорье.

В середине дня артиллерийская запряжка доставила обещанное Билютиным орудие.