Сказание о Шарьяре

Злополучной страдалице я помог,

Беззащитную душу травили вы, псы,

И над нею не сжалиться я не мог!

Что ж, терзайте несчастное тело мое —

Ведь на то и двуногое вы зверье,

Режьте, ешьте досыта плоть мою —

Ведь она не дороже, чем это тряпье!

Хоть и жадные, злые чудовища вы,

Моего не возьмете сокровища вы:

Над бессмертной душою не властны вы,

Жгите, мучьте,— а ей не опасны вы!

Пусть от вас и терзанья, и смерть приму,

Но душа покинет земную тьму,

Как беглец покидает свою тюрьму,

И взлетит к всевышнему самому,

Станет спрашивать он: — Ты в слезах? Почему?

И она обо всем расскажет ему —

И на вас, нечестивцы, укажет ему!..»

Ждал удара яростного Хасан,

Но глядит — не верит своим глазам:

У батыра не острый булат в руках,

А парчовый, пестрый халат в руках.

Вот он юношу в этот халат облек,

Стал его наряжать с головы до ног:

Улыбаясь, цветную надел чалму,

Сапоги остроносые дал ему,

Чудо-саблю в алмазных ножнах надел,

Ожерелье из перлов роскошных надел,

Ярким поясом стан его обвязал —

И обнял, и по-братски облобызал,

«А меня Шарьяром зовут!» — сказал.

«Будь отныне счастливым, богатым»,— сказал,

«Я к тебе приехал сватом»,— сказал,

«С ханской дочерью завтра же вступишь в брак,

Как предписано шариатом»,— сказал,

«Я вернулся домой! И теперь вдвоем

Отомстим врагам заклятым!» —сказал,

«А за то, что ты матери нашей помог,

Хоть и сам был от гибели на волосок,

От позорной казни ее сберег,

Столько лет и кормил ее, и стерег,

Я тебя побратимом своим нарек

И на вечную дружбу целую клинок,

Будь отныне любимым братом!» — сказал.

Так опять в сердцах воцарился свет,

Так сбылось через долгих шестнадцать лет

Все, что некогда сорок старцев святых

Возвестили праведной Акдаулет,

И пройдя шестнадцатилетний круг

Безутешных скитаний и тяжких мук,

Всей земле доказать смогла Гульшара

Силу верности, чистоты, добра,—

Наяву повстречала в конце концов

Двух своих украденных близнецов,

Двух могучих, любимых, родных птенцов!

А теперь вы, наверно, хотите узнать,

Как наказаны были девять ханум?

Как возмездие к старой колдунье пришло?

Как повержены были обман и зло?

Это — все, что осталось мне досказать,

Чтоб узлы последние развязать.

Ранним утром, весенней зарей золотой,

Возвратились в столицу брат и сестра,

Вместе с ними, сияя лучистой звездой,

Возвратилась спасенная Гульшара.

Кто же в ярких одеждах, на гордом коне,

С изукрашенной саблей, в чеканной броне,

Крепкоплечий, с лицом загорелым, простым

Ехал рядом с красавицею Анжим?

Это был, друзья, не простой чабан —

Ханский зять, молодой красавец Хасан,

И столпившийся у городских ворот

С ликованием их встречал народ.

А в толпе и старуха-колдунья была —

У себя в конуре усидеть не могла,

Ближе всех сумела она пролезть,

Ведь была пронырлива, как игла.

Не терпелось своими глазами ей

Поглядеть на торжественный въезд гостей,

Поглядеть тайком, хоть одним глазком,

Да юркнуть куда-нибудь поскорей.

От волненья подпрыгивала она,

Тощим телом подрыгивала она,

И локтями толкая чьи-то бока,

Усмехалась, подмигивала она,

Дыбом космы седые ее поднялись,

И от злости кости ее тряслись,

II мелькали в мышиных ее глазах

Любопытство, наглость, насмешка, страх.

Вот въезжает Шарьяр на широкий двор,

Гордой радостью пламенеет взор,

Рядом с ним — и доблестная сестра,

И Хасан, и спасенная Гульшара.

А густая толпа запрудила дворы,

И гудит взволнованный пестрый люд,

Бубны звонкие бьют, и служанки поют

И под ноги коням расстилают ковры,

Воют трубы, и сыплются ливнем цветы,

Вьются флаги, воздетые на шесты,

И Шарьяр останавливает у дворца

Вороного могучего жеребца.

Улыбаясь, толпу оглядел с седла,

И карга, что шагах в десяти была,

Рот разинув, от ужаса обмерла.

Было так или нет, но почудилось ей,

Что батыр в упор на нее взглянул

И узнал, и насмешливо ей кивнул,

И злорадно, весело подмигнул.

Показалось со страху седой карге,

Что глаза его вспыхнули грозным огнем,

Что сейчас он кинет в нее копьем,

Что сейчас раздавит ее конем!

Содрогнулась колдунья, зубами скрипит,

А глаза так и вылезли из орбит,

Побелев, ошалев, заметалась она,

За ворота шмыгнуть попыталась она,

Но с утра толпившийся у ворот

За воровку принял ее народ,

«Эй, держи, держи!» — завопил народ.

«Эй, держи!.. Держи!..» Этот громкий крик

Прямо в печень старухе, как нож, проник,

И услышав топот бегущих ног,

Так и кинулась грешница наутек.

Мчится, выставив нос, будто хищный клюв,

По проулкам, задворкам бежит напрямик,

То по мусорным кучам, то через арык

Так и скачет, по-заячьи спину согнув.

Знает только одно: настигает беда,

Надо быстренько спрятаться, — но куда?

А иначе найдут да потащат на суд,

И уже ей мерещились плаха и кнут.

Становилось колдунье страшней и страшней,

И казалось: погоня слышней и слышней,

И боялась старуха назад взглянуть,

Хоть уже и не гнался никто за ней,—

Как от злой лихорадки, дрожала она,

И хрипя, без оглядки бежала она,

И казалось: все ближе и все грозней

За спиною — яростный храп коня,

Лай собак неистовых, свист ремня,

И копыта стучат, и гремит броня...

«Эй, держи!.. Держи!..» Будто сам Шарьяр

Скачет следом за нею, дыша горячо,

Руку вытянул — хочет схватить за плечо,

Саблю поднял — вот-вот нанесет удар...

Завизжала, метнулась в какой-то двор,

Во дворе громадная печь — тандыр,