Сказание о Шарьяре

А потом на крылатого скакуна

С восхищеньем матери указал:

«Вот кому благодарной ты быть должна,

Вот поистине твой избавитель! — сказал.—

Без него я не смог бы тебя найти,

Без него я не смог бы тебя спасти,

И не встретив детей, как свеча во тьме,

Догорела, угасла бы ты взаперти.

Слушай, верный конь, что тебе скажу:

Я поклялся — и клятву свою сдержу,

Ты свободен,— на волю, дружок, лети!..»

И Шарьяр с крылатого сбрую снял,

И седло, и узду золотую снял,

Полон чувств благодарных, от всей души

На прощание скакуна обнял,

И увидел с радостью Жахангир,

Что и вправду его отпускает батыр,

Что опять, как в былые, счастливые дни

Перед ним открыт весь широкий мир!

О, свобода — без удержу, без границ,

Небеса, где лишь ветры да крики птиц,

Высота, где лишь солнце да облака,

Где для сердца отважного жизнь легка!

И от счастья заржал заливисто конь,

Запылал, задрожал порывисто конь,

Потянулся, встряхнулся, копытом бьет

И уже не ржет, а трубит, поет —

Собирается ринуться в дальний полет!

И вот тут-то Шарьяр внезапно застыл —

Даже руки в отчаянье опустил:

Лишь теперь он опомнился, наконец,

Сожаление жгучее ощутил,

Лишь теперь он увидел, что сгоряча

Сам коня крылатого отпустил,

Лишь теперь осознал он, какая беда

Расставаться с красавцем таким навсегда!

Был и вправду сказочно конь красив:

Весь — огонь, напряженье, восторг, порыв!

Как натянутый лук, так и замер он,

К восходящему солнцу взор устремив.

Был он строен, как лань, и поджар, как волк,

Тверже меди, мощнее бурливых рек,

Серебристая шкура — как горный снег,

А волнистая грива — как черный шелк.

Шея выгнута, каждая жилка дрожит —

Так стремительно жгучая кровь бежит,

А звезда на умном, широком лбу

Возвещает редкостную судьбу.

Много лет Жахангир на свободе жил,

Больше жизни свободою дорожил

И теперь опять ее заслужил!

А Шарьяр на коня исподлобья глядит

И молчит, раздосадован и сердит.

Догадались сразу сестра и мать:

Жаль такого коня ему отпускать.

И похлопав его по плечу рукой,

Улыбнулась Анжим: «Что с тобой, дорогой?

Не сердись, говорю тебе не в упрек,

Это был для тебя неплохой урок:

Ты уж слишком горяч, тороплив чересчур,

Вот теперь и стоишь, опечален и хмур.

Будь разумнее, брат! Ведь не зря говорят,

Что стрелу и слова не вернешь назад,—

Не клянись опрометчиво, милый брат,

А теперь делать нечего, милый брат!»

А громадные крылья уже напряглись,

И внезапно песчаные вихри взвились,

Зазвенело в ушах, потемнело в глазах,

Взмыл волшебный конь в голубую высь.

Взвился конь — красив, горделив, могуч,

Словно молния, жгуч, словно сокол, летуч —

Выше самых высоких скалистых круч,

Выше самых далеких слоистых туч!

И раскат громовой загремел в небесах,

И порыв грозовой загудел в небесах,

Охватил Гульшару безотчетный страх —

Зашаталась, едва устояв на ногах.

А крылатый конь сделал круг, другой,

Устремился к солнцу крутой дугой,

Растворился в лучах зари золотой,

Чуть не плакал батыр... И сердечно с ним

Говорить, как с ребенком, стала Анжим:

«Не печалься, Шарьяр, а послушай сестру,

Хоть и жаль скакуна, это все же к добру!

Если б дальше владел ты конем таким,

Стал бы слишком опасен, неукротим —

Побеждал бы врагов чересчур легко,

Залетал бы, дружок, чересчур далеко.

Ты сейчас и добр, и могуч, и тверд,

Только слишком горяч, непослушен, горд,—

Что бы стало с тобой, если б целый мир

Пред тобой беспомощно был простерт?

О, тогда, мой любимый, мой грозный брат,

Возросла бы гордыня твоя стократ,—

Беспощадный, неистовый, начал бы ты

Покорять страну за страной подряд.

Ослепила бы жадная страсть тебя,

Опьянила бы сила и власть тебя,

Ты не знал бы преград, неразумный брат,

Стали б люди не славить, а клясть тебя!

Нет, мой добрый брат, мой любимый брат,

Станешь слишком велик — будешь сам не рад,

Трудно в жизни могучему, милый брат,

Что случилось, то к лучшему, милый брат!..»

Вслед коню Шарьяр поглядел с тоской,

А потом сокрушенно махнул рукой

И, опять подбодрясь, просветлев лицом

Повернулся к матери дорогой.

На седло помог он взобраться ей,

Застучали копыта усталых коней,

И отправились к роще соседней они,

Что была от колодца невдалеке,

Расстелили ковер на мягком песке

И уселись рядом в густой тени.

И сказала Анжим: «Дорогая мать,

Много зла довелось тебе повидать

И не мало пришлось тебе пострадать,

Но теперь ты детей обрела опять,

Что ж ты плачешь — в себя никак не придешь,

Погляди-ка лучше, как сын пригож,

Как могуч и горд — на орла похож,

Где батыра такого еще найдешь?

Успокойся же, добрая, милая мать,

Ни слезинки теперь понапрасну не трать,—

Миновали мучительные времена,

Снова сделалась ты молода и стройна,

Словно юный тюльпан, и свежа, и нежна,

Как ты нравишься нам — не могу передать!

А теперь я прошу: расскажи о себе,

О своей небывало жестокой судьбе,—

Надо детям о матери правду знать».

И на дочку любуясь, на сына дивясь,

Красотою и мужеством их гордясь,

Гладя их по густым волосам золотым

И внимая в слезах голосам молодым,

В эту встречу поверить еще боясь,

Улыбаясь и плача, и снова смеясь,

Обратилась мать к близнецам своим,

К оперившимся милым птенцам своим,

И, волненье свое поборов с трудом,

Им тихонько рассказывать принялась.

«Да, шестнадцать лет мне страдать пришлось,

Дорогие, родные птенцы мои,

Девять лет мне сначала блуждать пришлось,