Сказания древа КОРЪ

Анатолия Скорых забрали отбывать срочную вскоре после рождения дочери Аллы. Перед его отбытием мать внушила сыну, что девятнадцатилетняя «баба без мужика сбесится», ждать три года не станет, и Анатолий подал на развод. Красного бойца увезли на Дальний Восток сторожить СССР от самураев. Возвратившись после демобилизации домой и не выявив ничего предосудительного в поведении «матери его дочери», он, минуя ЗАГС, вновь сошелся с ней. За год до войны с фашистами они обзавелись сыном Сергеем.

В битве за Москву сибирские дивизии, в полушубках и валенках, хорошо вооружённые, сытые, не испытывающие страха перед непобедимым врагом, показали себя надёжными. Новые крупные соединения за Уралом стали формироваться для выручки Сталинграда. Тогда в дом Скорых принесли сразу две повестки из военкомата. От Николая пришло с фронта единственное письмо, из которого можно было понять, что он оказался где-то вблизи столицы. А в сорок третьем почтальонша оставили у калитки бумагу и убежала. «Убили, – необычным для неё, пугающим домашних голосом произнесла Ангелина, едва взглянув на официальный листок. – Убили Колю». И ни одной слезинки.

Анатолий писал часто, только нельзя было понять, где он воюет. Впечатлений о войне вообще в его письмах не было. Однажды только промелькнуло в строках, написанных чернильным карандашом: «Наш поезд бомбили». Войну учитель географии закончил на Дунае в должности начфина части тыловой связи, при погонах старшего лейтенанта. Кроме медали «За победу над Германией», выданную буквально всем участникам войны, его широкую, выпуклую грудь не украсили блестящие кругляшки и звёзды. К чести Анатолия Никаноровича надо сказать, что вслух он не считал себя несправедливо обойденным. Даже подшучивал, излагая близким и друзьям боевую автобиографию, в которой не было ни одной встречи, лицом к лицу, с противником.

Да, он острил и подтрунивал над собой, но при этом глаза выдавали другое настроение.

Война, пощадив его тело, убийственно сказалась на душе. Он растерял последние из тех положительных качеств, что были заложены в него с рождения, повторяли в нём отца Никанора Васильевича и устояли перед разрушительным влиянием матери Ангелины. Ольга проводила на фронт одного человека, заставив себя забыть о длительной размолвке, списав её на козни свекрови, а встретила другого. Притом, новый Анатолий открылся ей не сразу.

Весь победный год, за исключением офицерского отпуска, молодые ещё Скорых провели в разлуке, тем более досадной, что большинство из выживших подсинцев вернулось к своим семьям. Анатолий объяснял задержку с демобилизацией ожиданием ответа на его рапорт с просьбой остаться на службе в армии. При положительном решении ему разрешат взять семью в Венгрию. Жизнь-де в побеждённой, оккупированной стране намного дешевле и комфортней чем на торжествующей над врагами родине. Пока рапорт гулял по штабам, Ольга с детьми начала встречное движение – сначала перебралась в Красноярск, куда её заманило ДСО профсоюзов. Через полгода решительно двинулась в Крым, обеспоенная кашлем сына. У Сергея оказались слабые лёгкие, и врачи рекомендовали черноморское побережье. Евпаторийское солнце удивительно легко и быстро поправило здоровье сына. Об отце можно было не беспокоиться. Алексей Сергеевич прижился в Сибири. Хотя ссылка его продолжалась, Елизавете Ивановне разрешили поселиться с мужем. Решилась судьба Анатолия. Его оставили в армии. Можно было перебираться к нему в мадьярский город Ньиредьхазу.

На первых километрах пути, угомонив возбуждённых детей, Ольга задремала на нижней полке. Открыла глаза – в вагонном коридоре за откатанной в сторону дверью с зеркалом стоял, спиной к ней, пуская в щель над приспущенным стеклом папиросный дым, мужчина. Она будто бы видела его впервые в жизни – от высоко остриженного затылка «под бокс» до жёлтых пяток, выглядывающих из шлепанцев. Между пятками и затылком обнаружились галифе, обтягивающие икры ног и белая майка, под которой бугрились мышцы спины, широкие плечи. Бросив окурок в поток воздуха за окном, он обернулся в сторону купе, и Ольге открылось осунувшееся, в ранних морщинах, желтоглазое лицо. Волна густых смоляных волос ниспадала на низкий вогнутый лоб, покрытый каплями пота. Анатолий?..

Военное трехлетье превратило подсинского спортсмена, отвергавшего табак и алкоголь, в заядлого курильщика и лихого «сшибателя рюмок». Эти изменения в человеке, похожем на мужа, но чужом, своим появлением поставившим задачу молодой ещё женщине по-новому привыкать к нему, станут открываться Ольге постепенно. Он всё чаще не трезв. При этом не матерится, не размахивает руками. Но все равно детям страшно – папа обещает застрелиться. Тогда мама решительно забирает у него пистолет, прячет.

Шестилетний Серёжа проблему семейного неуюта анализировать не может, но испытывает желание бежать з дому, скрыться в огородах городской окраины. Очень сильное желание. Оно чуть не станет стилем его жизни. Но вовремя осознает свою слабинку и станет избавляться от неё, имея пример матери, которая готова прощать сыну всё, кроме слабости. Мужчина не имеет права быть слабым.

Ольга любила второго ребёнка с неведомым ей раньше чувством. Сестра Сережи не получила от родительницы «сверх того», что природа вызывает в женщине, когда та производит на свет ребёнка. Только в двадцать пять лет от роду она как бы созрела для того, чтобы осознать в полной степени свое материнство. Олино лицо на крохотной фотокарточке, обрезанной ножницами по контуру фигур матери и сына, выражает душевный покой, чего не заметишь ни на одной из предыдущих фотографий. Когда фотограф снимал мать с годовалым сыном на руках, война еще не наложила на нее печать новых забот. До войны оставалось несколько дней.

Глава VIII. Искандер Тимур оглы

Искандер Тиммур оглы занимал при экс-эмире официальные должности старшего мирзы , проще говоря, писаря, и дурбина , то есть государственного казначея, хотя ни государства, ни казны у последнего Мангыта не было. Дворцом Кала-и Фату в долине Чардех он пользовался из милости короля Афганистана. Бывший хозяин Садика Вселенной с центром в Бухорон Шариф завёл отборное стадо каракулевых овец, чтобы прокормить большую семью и горстку верных слуг потерянного трона. Алимхан заприметил сына знаменитого поэта с первых дней изгнания, приобщил к дворцовой службе. С отроческих лет Искандер отличался усидчивостью, был предан идее монархии и лично изгнаннику-Чингизиду.

Сейид Алимхан поощрял ближних вывезенными из Ситора-и-Мохи-Хоса орденами, придворными званиями и бессмысленными должностями, за которыми ничего не было. Часто на прощание. То один, то другой приближённый Мангыта кланялся высокородному изгнаннику в пояс и уходил из дворца навсегда. Родственники Алимхана не составили исключение. Своими делами и поведением Искандер доказывал готовность ради эмира (для него не бывшего) на жизнь впроголодь, ходить в дорогих обносках, при этом не тупеть в воспоминаниях о ярком и сытом былом.

К пятидесяти годам Мангыт почти ослеп. Вместительные пиалы- кассы с наваристым бараньим бульоном, прибавили тучности, наградили его всеми болезнями обжор и лежебок. Большую часть суток он возлежал на подушках, а если и выбирался за стены резиденции, то на вывезенном из Петербурга фаэтоне и не дальше тенистого берега Кабул-реки, где укладывался на кошму и декламировал персидские стихи о Благородной Бухаре. Бывало, сочинял свои собственные, на фарси и узбекском. В них, будто лейтмотив жизни, в различных вариациях повторялась одна мысль: « Чем гордым шахом по чужой земле ходить, в Отчизне милой лучше нищим быть ».

Пришёл день, когда дурбин растерянно доложил, что светлейший больше тратит, чем получает дохода от торговли каракулем.

Незадолго до катастрофы Алимхан положил в европейские банки 150 миллионов рублей. Документы о перечислении были потеряны в панике бегства. Советская Россия сделала все возможное, чтобы не допустить к вкладам «врага трудового народа Бухары». Но незадолго до штурма Бухары Красной Армией и местными повстанцами Алимхану удалось организовать караван из двух сотен вьючных лошадей. Под грузом десяти тонн изделий из золота, местных монет тильпя , царских червонцев и империалов караван направился по дороге на Карши. Последний раз его заметили в отрогах Гиссарского хребта, изобилующих расщелинами и пещерами. Слухи о спрятанных сокровищах стали второй жизнью двора в Кала-и Фату. И поползли по Средней Азии.

Доклад дурбина подстегнул с недавних пор вынашиваемую Сейидом мысль. Поднявшись с дивана с помощью молодого человека, толстяк велел ему ждать. Сам отправился за штору, в комнату-сейф. Вскоре появился, отдуваясь, что-то пряча в широкий пояс-шарф.

– Мой достойнейший дурбин внушает мне абсолютное доверие, но за мной другие Мангыты, придворные, страна, её народы. Поэтому, в согласии с шариатом, Искандер Тимур оглы обязан дать клятву на Коране. Клятву, что всё здесь услышанное из моих уст останется тайной, что ни пытки, никакие соображения не развяжут язык посвящённого.

С этими словами Сейид дал подданному знак подойти к отдельному столику, сам стал напротив. На нём лежала одна книга, правильный Коран, то есть написанный по-арабски и арабской графикой; книга, не падавшая в грязь, не осквернённая прикосновением неверных.

Взволнованный, Искандер положил ладонь правой руки на священную книгу в озеленённой толчёным малахитом коже.

–  Я мусульманин! Клянусь, на этой священной книге, именем Господа моего, Аллахом, клянусь жизнью и здоровьем своей матери, а также жизнью и здоровьем всех моих сестёр, будущей жены и не родившихся детей, что я никогда за свою жизнь не признесу вслух, не доверю бумаге, не выдам намёком то, что услышу сейчас из уст моего повелителя, светлейшего эмира Бухорон Шариф Сеида Алимхана (да будет имя его прославлено в веках!)

Коронованный изгнанник подал руку произнёсшему клятву, подняв её на уровень груди, не протягивая, что символизировало высшую степень доверия. Искандер обошёл столик и, склонившись, с чувством приложился к пухлой руке. Ритуальная чистота была соблюдена. Непривычно долгое стояние утомило Алимхана. Он плюхнулся на диван, похлопал ладонью рядом с собой. Искандер повиновался.

– Теперь, мой дурбин , запоминай, – эмир извлёк из-за пояса поношенную чёрно-белую тюбетейку. – Как тебе узоры? Не кажутся странными?

– Да, светлейший государь, узор необычный – мелкий, частый, без повторяющихся элементов. Подобного мне не встречалось.

Эмир самодовольно улыбнулся:

– Этот узор – изобретённое мной письмо. Вот ключ, – Алимхан извлёк из недр нижних халатов продолговатую полоску плотной бумаги. – Изучи и верни, не переписывай. А тюбетейку при мне наденешь. При мне снимешь, когда покончишь с делом. Потерять можно только с собственной головой. Спи в ней. В седле повязывай платком. Повелеваю поступать таким образом: читаешь сначала первую фразу – от центра к краям по спирали. Фразы разделены кружками. Каждая фраза – отдельная инструкция. Действуешь согласно ей. По достижении намеченного, разбираешь вторую фразу, и так до конца. Алфавит изучишь при мне, ключ я заберу. Инструкция тебе понадобится на той стороне Амударьи. И не сразу. Когда с Ханского трона за Яккобагскими горами увидишь снежные вершины Гиссарских хребтов. Тюбетейку первый раз снимешь у входа в мазар с золотым куполом. Он там один такой, не перепутаешь. Сопровождать будут всадники курбаши Усмана. С ними вьючные животные, налегке. В помощники тебе назначаю опытного караванбаши по кличке Дервиш.

Искандер почувствовал холод в позвоночнике: Дервишем звали хмурую личность, будто тень бесшумно передвигающуюся в мягких каушах по Кала-и Фату. Он был небольшого роста, плечист и кривоног. Но что особенное в нём бросалось в глаза окружающим, так это непропорционально огромные кисти рук – будто клешни рака. Поговаривали, что в Бухаре он был личным палачом эмира и что всем способам лишения жизни предпочитал удушение, притом, удавкой не пользовался. Железной хватки пальцев оказывалось достаточно.