«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Белинский, один из несосланных молодых людей, отзывается, например, в 1835 году на новые сочинения Пушкина («Будрыс», «Гусар», «Подражания древним» и другие): «Их с удовольствием и даже с наслаждением прочтет семья, собравшись в скучный и длинный зимний вечер у камина; но от них не закипит кровь пылкого юноши, не засверкают очи его огнем восторга… осень, осень, холодная, дождливая осень после прекрасной, роскошной, благоуханной весны, словом,

…прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый вздор!

…Будь поставлено на заглавии этой книги имя г. Булгарина, и я бы был готов подумать: уж и в самом деле Фаддей Бенедиктович не гений ли? Но Пушкин — воля ваша, грустно и подумать»[118].

Белинский в середине 1830‐х годов полемизировал с Пушкиным по многим вопросам, не разделяя или не понимая важных идейных, издательских принципов поэта. В ту же пору из Вятки в Москву и обратно почта возит каждую неделю, а то и чаще письма ссыльного Александра Герцена и его невесты Натальи Захарьиной. Несколько писем отправлены в феврале и марте 1837 года, но о смерти Пушкина там ни слова! Так же как и в более поздних посланиях. Для нее это понятно: она живет как бы вне времени, заключенная в собственном чувстве. Но он, ее Александр, он вполне на земле и пишет не только о любви, но и о литературе: о Шиллере, даже Чаадаеве. И вот Пушкин умер, а Герцен — ни слова. Может быть, он считал, что поэт умер уже давно, а теперь убили только человека? Огарев, правда, отозвался из своей ссылки стихами «На смерть поэта», но в них преобладало чувство ненависти к погубителям: стихи не о поэтической судьбе, а о власти, о «руке Николая»…

Вот как смотрела на Пушкина юная Москва. Как же глядел на нее сам поэт?

Москва пушкинская

Любовь к Москве и спор с ней, притяжение и отталкивание; город, где Пушкин родился, но где жить не желает… Все многосложно связано с принятием и неприятием московской публикой великого поэта.

Молодые, дерзкие юноши «вокруг университета» и раздражают и привлекают Пушкина: в черновиках «Путешествия из Москвы в Петербург» написаны (и затем сняты) строки про «бездушного читателя французских газет, улыбающегося при вести о наших неудачах» (XI, 482). Это ответ на дошедший ропот Герцена и его единомышленников. Впрочем, о тех же молодых людях в той же пушкинской работе замечено: «Философия немецкая, которая нашла в Москве, может быть, слишком много молодых последователей, кажется, начинает уступать духу более практическому. Тем не менее влияние ее было благотворно: оно спасло нашу молодежь от холодного скептицизма французской философии и удалило ее от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предшествовавшего поколения!» (XI, 448)

«Вредные мечтания», то есть декабризм: нам нелегко исчислить, насколько Пушкин маскировался для цензуры и насколько действительно писал то, что думал. Несмотря на краткость своих наездов во вторую столицу, поэт, как видно, успел заметить, услышать о молодых людях, увлеченных сегодня Шеллингом, завтра — Гегелем; подразумеваются кружки, общества — такие, как у Станкевича, Аксакова, Киреевских, вокруг Герцена, Огарева, Белинского.

Главная идея Пушкиным и на расстоянии схвачена верно — насчет читающей, мыслящей молодежи, которая ищет свой путь, обдумывая достигнутое мировой мыслью. Иное дело, что несколько лет спустя не без помощи этой самой «умиротворяющей» немецкой философии, при посредничестве Гегеля и Фейербаха немалая часть этих молодых людей далеко зайдет, приблизившись к новым «упоительным мечтаниям», то есть революционным идеям…

В. Белинский, еще не подозревающий о своих будущих статьях, посвященных пушкинскому творчеству, печатает строки, прямо или косвенно упрекающие Пушкина за удаление от прежних идеалов; а Пушкин, прочитав это, с помощью верного друга Нащокина изыскивает возможность привлечь молодого критика к «Современнику». Затея не реализовалась, но порыв поэта очень многозначителен…

Пока же обратимся к другим образам Москвы 1830‐х годов в восприятии Пушкина. Ю. М. Лотман считает, что «тройной эпиграф» о Москве в седьмой главе «Евгения Онегина» — это «изображение историко-символической роли Москвы для России, бытовая зарисовка Москвы как центра частной внеслужебной русской культуры XIX в. и очерк московской жизни как средоточия всех отрицательных сторон русской действительности»[119].

Подобные мотивы — на московских страницах «Путешествия из Москвы в Петербург». Во всем многосложном, ироничном пушкинском описании хорошо заметны две линии, нисходящая и восходящая.