«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Прежней Москве, грибоедовской, декабристской, Москве пушкинского детства, — «реквием»… Того города, того общества нет. «Невинные странности москвичей были признаком их независимости… Надменный Петербург издали смеялся и не вмешивался в затеи старушки Москвы. Но куда девалась эта шумная, праздная, беззаботная жизнь? Куда девались балы, пиры, чудаки и проказники — все исчезло… Горе от ума есть уже картина обветшалая, печальный анахронизм. Вы в Москве уже не найдете ни Фамусова, который всякому, ты знаешь, рад — и князю Петру Ильичу, и французу из Бордо, и Загорецкому, и Скалозубу, и Чацкому; ни Татьяны Юрьевны, которая

Балы дает нельзя богаче,
От Рождества и до поста,
А летом праздники на даче.

Хлестова в могиле; Репетилов в деревне. Бедная Москва!..» (XI, 246,247)

Пушкин повторяет — «смиренная Москва», «присмиревшая Москва», «бедная Москва». Как в стихотворении «К вельможе», как при сопоставлении разных эпох в «Пиковой даме», поэт жалеет о милом, невозвратимом прошлом, главная прелесть которого — вольность, независимость. Понятно, что Москва присмирела после 1825 года, и, осудив в одном месте своей статьи «упоительные и вредные мечтания», Пушкин тут же охотно предается «упоительным воспоминаниям» о времени тех мечтаний.

Вздохнув о Москве ушедшей, уходящей, вздохнув с полным пониманием того, что историю не воротишь, Пушкин рисует затем новую Москву; краски здесь, однако, иные, чем в «Пиковой даме» или «К вельможе». Там романтике прошлого противопоставлен бездушный, торопящийся обыватель, человек «века железного»… Здесь же, в «Путешествии из Москвы в Петербург», после нескольких строк об оживлении, развитии промышленности и купечества автор напоминает, что «просвещение любит город, где Шувалов основал университет по предначертанию Ломоносова.

Литераторы петербургские, по большей части, не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургский.

Московская критика с честию отличается от петербургской. Шевырев, Киреевский, Погодин и другие написали несколько опытов, достойных стать наряду с лучшими статьями английских Reviews[120], между тем как петербургские журналы судят о литературе, как о музыке; о музыке как о политической экономии, т. е. наобум и как-нибудь, иногда впопад и остроумно, но большею частию неосновательно и поверхностно» (XI, 247, 248).

Необязательно Москвою, но людьми, просвещением, литературою в московском духе, а не булгаринском — вот как согласно Пушкину можно и должно двигаться вперед, надеяться. Вот где шанс к спасению.

Гармония и разлад

30‐е годы на воле куда тяжелее для поэта, нежели прежние — 20‐е в неволе, гонении… Кругом меняющееся общество. Меньше других подвержен переменам простой народ, но он далеко, грамоты не знает; часть современников нашла себя в николаевском мире; другие не сумели — стали людьми «лишними»; третьи, близкие друзья, разделяя многое пушкинское, сумели дальше поэта продвинуться по пути компромисса, примирения с сущим; те же, кто в Сибири, на Кавказе, в Московском университете, — они в большинстве настроены довольно критически, порицают слева или, даже сочувствуя, находят в поэте много наивного, «устарелого».

В шестой главе «Евгения Онегина» Пушкин спрашивал сам себя:

Ужель и впрямь, и в самом деле,
Без элегических затей,
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет? (VI, 136)

И конечно, не случайно в восьмой главе поэмы дважды, на очень близком расстоянии — автор и «толпа». Сначала в молодости:

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я Музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров… (VI, 166)

Затем строфа XI. Молодость прошла:

И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей. (VI, 170)

Два состояния — гармония и разлад. «Чувства разделяя» и «не разделяя с ней ни общих мнений, ни страстей»…